Слуга господина доктора
Шрифт:
Даня и Варечка разбрелись по розарию, покуривая и улыбаясь. Стрельников курил по-прежнему “Черный Жетан”, все менее и менее бывший ему по карману, Варя – свой неизменный “Винстон” с откушенным фильтром. Я вновь заботливо сбил компанию в стайку и мы пошли вдоль прудов. Стрельников отстал метрами десятью и свернул к тростниковой заводи. Девушки залезли в кусты черемухи и возбужденно принялись объедать ягоды. Я пришел в отчаяние, что все разбрелись – мне казалось, что теперь Даня не найдет к нам дороги, я вернулся к нему, настойчиво и скорбно встал за его спиной. Он обернулся, разведя розовые губы в улыбку, и опять вперился взглядом в тростник. Я стал шумно вздыхать и сопеть, покуда он досадливо не встал и не пошел за мной. Мне казалось совсем невозможным разлучаться с ним, о чем я не таясь заявил. Он предложил мне руку и мы пошли под руку , как пара . Надо было выручать женщин, которые не могли остановиться
– Даня, не капризничайте.
Поглядев вокруг сквозь стекла, Варя отметила некоторую неопрятность обстановки.
– Да-да, все очень грязное, – подтвердила Марина.
– Друзья! – воскликнул я, желая пошутить, – знаете ли кто я? Я – инкарнация покойного Цыцына.
Все воззрились на меня, пораженные. Даже Даня отвлекся от папоротника.
– Ну, – сказала Варя, – объясните в таком случае, почему тут все так запущено?
– Да-да, – тотчас подключилась Марина, – в чем, собственно, дело? Нам бы хотелось объяснений.
Я перепугался превыше меры, что придется давать отчет, и попытался скрыться. Но, преодолев шага два, я вернулся, взял Стрельникова за плечо и шепнул ему: “Сбежим от них!”
– Почему вы мне все время мешаете? – огорчился Стрельников, с неохотой покидая папоротник. Однако же он покорно сопутствовал меня. Мы утаились в зелени ольховника. Грязная и некрасивая дамы что-то кричали нам вслед, угрожая преследованием. Мы же выбрались на дорожку, и пошли под нависшими ветками куда глаза глядят. На пути повстречался какой-то человек преклонных лет, которого мы по моей инициативе миновали в убыстренном шаге – мне показалось, что тот совершает непристойные действия. Стрельникову я об этом не сказал и всячески скрывал подозрения, возбуждая любопытство попутчика – он захотел вернуться, но я повис на его руке и насильно оттащил подальше. Там я остановился и стал смотреть на его лицо.
– Почему вы так смотрите? – спросил Стрельников с наивностью Красной Шапочки.
– Я хочу понять, как тут все устроено, – пояснил я почему-то строго.
– А, – сказал Стрельников и покорно замер, чтобы я мог лучше разглядеть. Его лицо, красивое как обычно, сейчас показалось мне маленьким, худым и уж очень юношеским. К тому же кожа, такая тонкая и чистая, какой я допрежде ни у одного мужчины не встречал, состояла, как выяснилось, из многих элементов. В ней сочетались зеленый и розовый оттенки, иногда отчетливо не смешиваясь, кое-где прорастала первая щетина – разрозненные полумиллиметровые волоски пронзали его лицо вызывая мое промокательное удивление. Постояв довольно, Даня сказал: “Ну ладно, я стесняюсь”, и мы пошли дальше, для себя неожиданно выйдя к девушкам, уже расположившимся на траве ввиду муравейника. Даня вспомнил, что давненько не мочился. Я тихонько овладел его очками и стал смотреть на мир. Все расплылось, не видно было ничего. Я с ошеломлением понял, что это обычный вид, в каком действительность предстает его очам без оптического прибора. Он был сокрушительно близорук! Обпромокашенное сознание тотчас продиктовало мне новую концепцию Дани: его рассуждения, которые так часто казались мне наивными и нелепыми, в основе своей имели слабое зрение. Как можно было рассуждать о мире, лишенном формы? Я подумал тотчас, что следовало бы просить его снимать очки почаще. Мне вдруг показалось, что очки – мой враг. Чем больше Даня будет в них смотреть, тем меньше он будет принадлежать мне. Я вдумался в эту мысль и додумал ее до конца. На это ушло минут сорок.
Между тем реальность неспешно возвращалась. Но, как всегда под ЛСД, казалось, что не старый мир вернулся, а просто ты привык жить в новом. Дышалось по-прежнему легко и чудесно, усталость совсем не чувствовалась. Мы не без труда выбрались из сада и поймали такси до Смоленки.
Прибыв к исходной позиции, все остановились для совещания, что делать дальше. Промокашка уже была на излете, но расстаться мы не находили
– Я хочу выпить водки, – сказал грубый Даня. Марина с осуждением посмотрела на него, чего тот не заметил без очков (это заметила Варя).
– Меня так долбит! – воскликнул он с эмфазой. Он имел в виду, что для него промокашка все еще не кончилась.
– Ну что, может, пойдем к Мамихиной? – предложила Великолепова. Все согласились за неимением других предложений – Данино высказывание все сочли за риторическую фигуру. Марина приобрела бананов и груш, и мы, пересекши Садовое, направились к дому Марининых родителей – по стечению обстоятельств там же квартировала Светлана Мамихина, одноклассница и старинная подруга Вари и Марины.
Из отчета Варвары Великолеповой
Я увидела Даню в первый раз после Марининого дня рождения, после какой-то пьянки, во всяком случае, когда мы все с тяжелейшего бодунища – я, Марина, Бриллиантов, Скорняков и Мамихина (по-моему, в таком обществе) – встретили Вас и Даню Стрельникова. Должна вам сказать, что из этой пары я заметила только Вас. А потом, когда Вы ушли, мне сказали, что этот Ваш спутник был Даня, о котором я была уже наслышана, но так – ни о чем не говорили особенном. Во всяком случае, не говорили ни о том, что он в Вас влюблен, ни что Вы в него влюблены или в этом духе. О нем говорилось как о студенте, с которым Вы очень много проводите времени. Если бы мне рассказывали что-нибудь особенное, то я, может быть, и вглядывалась в Вашего спутника. Вовсе не заметила Даню.
Фактически первый раз я обратила на него внимание, когда мы ели промокашку. То есть, может быть и до этого, но когда я сейчас пытаюсь вспомнить, то вижу, как мы ели промокашку и как я тырила у Дани очки. Как раньше того он махал майкой в окно – тоже помню. Арсений, очень сложно вернуться к этим первым впечатлениям. Я помню Даню – его, машущего майкой, нас всех у старика Цыцына, у Мамихиной, когда было маленькое шоу, как мы потом все поехали на “Фрунзенскую” – это я все помню и помню всех.
Да, и, конечно, из первых впечатлений – он был очень недурен собой. Но, при всей моей склонности к недурно выглядящим юнцам, у меня не было к Дане никакого влечения вовсе. Может быть, из-за его телосложения, которое, как Вы знаете, можно назвать несуществующим. Отсутствие полового ощущения его красоты, кстати, удивляло – я смотрела на него и думала: “Такой красивый, такой молодой”. Это вселяло надежду, что, может быть, у меня наконец-то изменились вкусы.
Но в целом, как Вы и сами помните, первые впечатления были очень позитивные. Он был милый мальчик, он был очень смешной – он был смешной, как Мамихина. Когда он хотел сказать остроту, это у него не получалось, но сам по себе – его поведение было смешно и веселяще. Он не был одержим хамством, он был милым и трогательным. И очень смешно смеялся. Я помню, что мы все ужасно хохотали (он действительно напоминал Мамихину, с которой он тогда еще не был знаком и с которой он был так жестоко познакомлен).
(Автор продолжает) Означенная Мамихина, уже бегло отмеченная на страницах моей рукописи, входила в круг “цвета нашей молодежи”. Понятие “цвет молодежи” ввела в обиход Варечка, обозначив им линзу, полученную при пересечении моей и Марининой компании. Нет сомнения, Мамихина удовлетворяла всем качествам “цвета”, то есть была цинична, болтлива, влюбчива, склонна к авантюрам и пустому просиживанию в кухнях смоленских подруг. Она, как уже говорилось не раз, принадлежала тому же учебному классу, что и Варечка, Чезалес, Ободовская, то есть вместе с ними ездила в Америку встречаться с Рейганом для политического урегулирования международных отношений. Мамихинскому легкомысленному перу принадлежала песня, которую покорно выслушал Президент, и ей, Мамихиной, также как и прочим, он жал руку и целовал ее. Я видел фотографии Марины, Мамихиной и прочих в прессе – в самом деле, это было нашумевшее турне: знаменитую песню кроме Рейгана слушал, конечно, Горбачев, и Президент ООН, которого я забыл, как зовут, и еще какой-то финский Президент – самый незначительный (о нем редко упоминали). Всем было известно, что Мамихина поэт и в свободное время пишет стихи. Я был ознакомлен с некоторыми ее звездными опусами. Кроме песни “Мы все за мир!”, была еще популярна “Песня выпускников”, исполненная на последнем звонке. Помню только финальные строки: “Летите, голуби, летите, Да будет пухом вам земля”. Мамихина уверяла, что слова про пух наиболее подходящие для прощания со школой. Так же пользовалась известностью “молитва Мамихиной о десятом “А”, венчаемая призывом: “...и молю, чтоб нас всех пронесло”. Смысл стиха был, конечно, обратный тому, какой угадывал поверхностный читатель. Мамихина сочиняла стремительно, много и беззаботно.