Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена
Шрифт:
Что, что я могу сказать ему? «Знаешь, любимый, тут заходил Лисянский, наговорил о тебе кучу гадостей — не подскажешь, что из них правда и зачем он это сделал?» Нет уж, лучше подождать — глядишь, со временем все уляжется.
Не думала, что Лисянский со своими признаниями так основательно выбьет меня из колеи. Если он добивался именно этого — надо признать, у него получилось.
Да гори оно все вообще синим пламенем!
Легко сказать «гори» — но в конце недели проклятый отчет должен быть отправлен, хоть ты разбейся.
Весь день работа шла через
Вечер прошел спокойно и мирно, даже по-домашнему. Мы поужинали, потом, как в старые времена (разве что более старательно), обсудили несколько отвлеченных тем и незаметно перебрались в спальню.
Все было чудесно — но в тихой страстности Рюрика, в исступленной нежности, с которой он покрывал поцелуями мое лицо и тело, сквозило что-то надрывное, словно он навсегда прощался со мной. И, замирая от страха, я тесней вплеталась в его объятья, крепче целовала, смелей отвечала на ласки. Каждое прикосновение шептало: «Я люблю тебя!..» Слова перекатывались на языке — но язык костенел и произнести их я не могла.
Глубокой ночью мы лежали, обнявшись. Только дыхание и тиканье часов нарушало тишину. Окна остались незанавешенными; завтра солнце разбудит нас спозаранку. Но сейчас небо темно и беззвездно.
«Неужели новолуние?» — рассеянно подумала я. Может быть… А ведь когда-то я сверяла по звездам каждый прожитый день. Господи, как это было давно! «Новолуние — период уменьшения жизненной активности и спада биоритмов». Интересно, какой сегодня день по лунному календарю? «Последний», — шепнула темнота.
«Двадцать девятый день — самый опасный и страшный день лунного месяца. — Память услужливо подсунула всплывшую невесть откуда цитату. — Это время черных безлунных ночей Гекаты, когда сгущается астральный туман, вершат свои темные дела ведьмы и колдуны. Необходимо позаботиться о надежной защите, избавляться от мрачных мыслей и беспросветной тоски».
Я всхлипнула. Вот она спит рядом, моя надежная защита — так откуда у меня ощущение, будто мы оба попали в чудовищную воронку, которая все глубже затягивает нас, неся навстречу неизбежности?
Повернувшись — осторожно, чтобы не разбудить Рюрика, — я спрятала лицо в подушку и тихо заплакала.
Проснулась я от того, что меня целовали. Почти сразу же зазвонил будильник. Какая жалость: надо идти на работу. Рюрик отключил вредную дребезжалку и шутливо чмокнул меня в нос.
— Тикки, пора вставать.
Я зажмурилась, потом медленно открыла глаза, разглядывая склоненное надо мной лицо, любимое до последней черточки. Я боялась шевельнуться. Каждая клеточка замирала от нежности. Наверное, я никогда не привыкну просыпаться
— Вставай, соня, день на дворе.
— Ну, во-первых, еще утро. — Я скосила глаза. — А сегодня точно не суббота?
Еще минут пять мы все-таки провалялись, но и опаздывать в наши планы не входило.
К моменту выхода из дома мое летящее настроение несколько померкло. В подробностях вспоминался вчерашний вечер, очарование которого слишком напоминало последнее прощание.
За завтраком Рюрик задумчиво разглядывал кусок омлета, колышущийся на вилке. И могу поручиться, что не видел его. Физически ощутив, как мы сейчас далеки, я тоскливо поняла: не показалось. Вот оно — начало конца. Этого следовало ожидать — только что же в этот раз все заканчивается так рано?
Рюрик поднял голову.
— Ну что, поедем?
— Поедем.
Я заторопилась, стараясь скрыть, как мне невесело — если все пытается закончиться, пусть делает это как можно медленнее. Кого я пыталась обмануть?
У входной двери Рюрик подал мне плащ, надевая его на меня, обнял. Держа за плечи, развернул к себе. Позвал:
— Тикки?
Я молчала. Он не спрашивал ни о чем. Просто смотрел, будто никогда не видел меня, а теперь пытался запомнить. Я забыла обо всем. Работа, Лисянский — все отступило. Если бы он сказал сейчас: «Давай останемся», — я бы осталась. Я бы все ему рассказала.
Но он промолчал. Отпустил меня и выключил свет в прихожей.
Мы молчали и по дороге. В метро я старалась незаметно прислониться к нему. Он замечал, улыбался одними глазами и ближе привлекал к себе. Я немного смущалась, но заставить себя отстраниться не могла.
В офисе мы разошлись по кабинетам. Отчет надо сдавать завтра, самое позднее в пятницу — но ненавистный документ будто сглазили. Около часа, едва я разобралась с текущими делами и развернула файл на весь экран, как за спиной хлопнула дверь снеговского кабинета. Не очень сильно — но я насторожилась. Раздались голоса. Я прислушалась. Голосов было два. В одном, более низком, звучала сдерживаемая ярость. Это Снегов. Ему отвечал возмущенно-встревоженный. Лисянский.
Почему я испугалась так, словно у Лисянского есть на меня компромат? Видимо, то было чувство вины — как будто выслушав гадости о Снегове, я оказалась к ним причастна.
Голоса сделались громче, но слов было не разобрать. Раз в жизни я бы не отказалась от преимуществ моего обостренного слуха — так ведь нет! Ох, не нравятся мне интонации Рюрика. Голос Лисянского вдруг взвился почти до визга, одновременно раздался звук удара и чего-то падающего россыпью.
Господи, что у них там происходит? Я вскочила, чуть не запнувшись, и, миновав растерянного Мишеньку, распахнула дверь снеговского кабинета. Представшая взору картина была совершенно непредставимой здесь, в атмосфере образцового порядка. Я увидела ее не целиком, но как бы одномоментно совмещенными фрагментами. Горящие холодным бешенством глаза Снегова, перекошенное лицо Лисянского, притиснутого к стеллажу, рассыпавшиеся по полу папки.