Смех дьявола
Шрифт:
— Леа!
— О! Прошу тебя! Время светских разговоров прошло, кончилось, как и Монтийяк.
— Подумай о своих сестрах, о Шарле, любящем тебя, как свою мать.
— Мои сестры прекрасно обойдутся без меня. Посмотри на Лауру, это деловая женщина. Что же касается Шарля, то у него есть отец.
— Когда ты так решила? Почему?
— Когда? Я не знаю… Может быть, этой ночью, видя горе Лорана, вспоминая о смерти Камиллы, тетушки Бернадетты, Сидони, Рауля Лефевра, Пьеро и стольких других. Я хочу находиться в войсках генерала Леклерка, хочу вместе с ними войти в Германию, я хотела бы быть мужчиной, чтобы держать автомат и сражаться… Я хотела бы иметь возможность убить сотни их…
— Замолчи, моя девочка, ты сошла с ума.
Леа была вне себя, лицо покраснело и исказилось, глаза сверкали от ненависти, рот был перекошен.
— Может быть, но я хочу видеть, как они страдают, я хочу присутствовать при их поражении, хочу видеть, как они бегут по дорогам под бомбами, видеть их развороченные животы, вырванные глаза, видеть их сожженных детей… Я хочу видеть их города разрушенными, их поля опустошенными, их дома разграбленными… Особенно я хочу видеть их униженными, как они унижали нас, хочу видеть их покорными, какими были мы, хочу видеть, как они ползают на коленях… я хочу, чтобы они погибли…
Ее крики донеслись до Лорана, который в изумлении слушал ужасные слова этой прекрасной девушки.
Нервный криз продолжался недолго.
— Ах!
Пощечина прервала словесный поток. Леа смотрела на Лорана в изумлении: она никогда не подумала бы, что он способен ударить женщину.
— Осторожно, ей, кажется, дурно, — воскликнула Альбертина.
Лоран бросился к ней, но Леа уже выпрямилась.
— Ничего, все в порядке.
— Извини меня…
— Ничего. На твоем месте я поступила бы так же, — сказала Леа, отвернувшись к окну.
— А вы знаете, месье д'Аржила, что Леа только что сказала мне?
— Нет.
— Что она вступает в Красный Крест.
Лоран подошел к Леа и заставил ее повернуться.
— Это правда?
Сколько тревоги в его голосе!
— Да.
Он привлек ее к себе и очень крепко обнял.
— Ты, наверное, права, после всего этого…
Альбертина де Монплейне вышла, пожав плечами.
Оставшись одни, Лоран и Леа долго молчали.
Он подошел к ней и нежно взял за подбородок. Она упрямо пыталась сопротивляться.
— Почему?
О, этот взгляд брошенного ребенка! Как ему хотелось бы изгнать из ее памяти все ужасы, населившие ее, вернуть ей ту беззаботность, которая была частью ее привлекательности. Но он сам был слишком скован горем, чтобы оказать достаточную помощь. Он догадывался, что решение записаться в Красный Крест было вызвано только ее растерянностью перед лицом будущего, казавшегося ей темным и трудным.
— Почему? — повторил он.
— Потому что я хочу умереть.
При других обстоятельствах он разразился бы смехом от такой юношеской горячности, но сейчас…
— Не говори глупостей, перед тобой еще целая жизнь…
— Ты рассуждаешь, как мои тетушки!
— Я тебе говорю о здравом смысле…
— Говоришь о здравом смысле!.. Ты сам-то знаешь, что такое здравый смысл? Я — нет. С самого начала войны я не видела вокруг себя ничего, что напоминало бы о здравом смысле, скорее все было сплошной бессмыслицей. Разве здравый смысл толкает толпу на расправу или на гнусный спектакль, где несчастных стригут?
— Я согласен с тобой, что мы в царстве бессмыслицы, но не присоединяйся к ней, принимая решения, столь непохожие на тебя. Подумай, через несколько месяцев война закончится, все нужно будет восстанавливать, надо будет жить, как до войны.
— А ты сможешь жить, как до войны? После того, как они убили Камиллу?
Судорога боли мгновенно исказила лицо Лорана.
— Это необходимо. Я должен думать о Шарле.
— У тебя есть Шарль! А у меня ничего.
— У тебя есть Монтийяк.
— Я не хочу больше слышать о Монтийяке, там было слишком много смертей. Я ненавижу это место… Я больше никогда туда не вернусь.
— Как ты изменилась со вчерашнего дня… А я думал, что ты счастлива встречей с Франсуа Тавернье. Это тот мужчина, который тебе нужен.
— Франсуа Тавернье думает только о…
— Какой мужчина не подумал бы об этом же, увидев тебя.
— Но не ты!
Картины их единственной ночи в тулузском подвале всплыли в памяти с ясностью, заставившей их покраснеть.
— Он любит тебя, Камилла говорила мне это. Она считала, что ты его тоже любишь.
— Она ошибалась.
— Камилла редко ошибалась.
— Не говори больше о ней. Она мертва… Мертва… Как Монтийяк… Оставь меня, Лоран. Пожалуйста, оставь меня.
Он вышел и осторожно прикрыл дверь.
Леа схватилась за голову обеими руками, открыв рот для долгого молчаливого крика, звучавшего в ней и заставлявшего ее дрожать. Она рухнула на колени перед вольтеровским креслом, кусая старую обивку сиденья, и бормотала прерывающимся голосом:
— Мне плохо… я не могу больше… они надвигаются на меня отовсюду… Они хотят увести меня с собой… Нет! нет!.. Неправда то, что я говорила Лорану, я не хочу умирать!.. Но они… каждую ночь они зовут меня… они пытаются напасть на меня… Я чувствую их ледяные руки, с которых капает кровь… О, эти пальцы!.. Мне страшно!.. И этот запах горелого мяса, это обугливающееся тело, продолжающее двигаться, эти крики!.. О, Сара! Твое изуродованное лицо… Мне кажется, что ты разговариваешь со мной из ада… Сидони… В твоем голосе словно мед твоих конфет. Я не перестаю видеть твое старое изувеченное тело… Сжалься… замолчи… Рауль… О, хоть ты добр… Я чувствую, ты хочешь, чтобы я жила… Ты унес с собой наши бедные знаки любви… Тетушка Бернадетта, прошу тебя… не кричи так… ах!.. Эти языки огня, окружающие тебя! Ах!.. Рафаэль… Уходите все… пощадите! Они жгут и меня тоже… Простите, тетушка Бернадетта, простите… Мама!.. Защити меня… прогони их… они хотят, чтобы я шла с ними… Мама, попроси Пьеро оставить меня… я же не виновата, что не была убита вместе с ним… А теперь здесь Сифлетта… месье и мадам Дебре… и отец Террибль… и малыши из Орлеана со своей матерью… и… о! нет… этот человек!., этот мужчина, которого я убила… На помощь!.. Мама… он хватает меня… Папа… не позволяй ему делать это… эта кровь, вся эта кровь… Как же их много!..