Смерть и прочие неприятности. Opus 2
Шрифт:
И это был венец королевы.
…«венец обручальный на чело ее король истинный возложит»…
Эта мысль одновременно всплыла в стольких головах, что почти прозвучала вслух. И от осознания, что ее роль в этом представлении подходит к концу, Еве сделалось немного жутко.
Оставалось последнее.
Когда ладони Миракла легли ей на плечи, Еве очень хотелось просто закрыть глаза, смирившись с неизбежным. Но трепетные влюбленные девы так себя не ведут. Сказки не заканчиваются тем, что прекрасный принц целует
Поэтому Ева улыбнулась и подалась навстречу, обвивая руками шею своего венценосного жениха.
Поцелуй был долгим, но целомудренным. Просто прикосновение одних сжатых губ к другим. Едва ли кого-то могла смутить подобная сдержанность. Самые подозрительные придворные сплетники должны были понять причины: влюбленные не хотят выставлять свои чувства напоказ. Особенно лиоретта, такая юная, такая милая в своей сдержанной скромности.
О главной причине — с зимними глазами и бледным солнцем, путающимся в волосах, смотревшей на них из передних рядов гостей — Еве думать не хотелось.
Зал взревел, тепло на ее губах исчезло, чужая ладонь соскользнула с плеча на локоть, чтобы подхватить ее под руку — и это безумие наконец закончилось.
Во всяком случае, самая постыдная его часть.
— Вы ни крошки не съели, лиоретта, — заметил добродушный господин Соммит, когда от танцев перешли к ужину, а Евина тарелка пережила уже третью перемену блюд в девственной чистоте. — Я понимаю, это безумно волнительное событие для юной девушки… да и последствия заточения… но поверьте, кушать необходимо. При вашей-то фигурке! Будете голодать, еще лишитесь чувств прямо у алтаря!
— Моя религия вынуждает меня поститься. — Ева скромно опустила глазки, изучая скатерть, расшитую шелковыми цветами. — До наступления лета я ем лишь после захода солнца, и лишь когда никто не видит.
Господин Соммит (богатейший фабрикант страны, отец ближайшего сподвижника Миракла и непосредственный участник заговора), сам едва влезающий во фрак, озадаченно подкрутил усы:
— Ваша религия? Выходцы из вашего мира рассказывали о ваших верованиях, но я не припомню, чтобы в какой-либо из них присутствовали столь строгие ограничения. Разве что…
— Я последовательница пастафарианства, — строго и серьезно проговорила Ева, давно продумавшая ответ на подобные вопросы. — Очень молодая религия. Мои предшественники вполне могли о ней не знать, потому что на тот момент она не существовала.
В деликатные особенности ее состояния не были посвящены даже близкие сторонники нового короля. Никто, кроме Герберта, Миракла, его матери — и еще одной персоны, которую беседа искренне забавляла. Во всяком случае, Ева поймала на себе его пристальный взгляд, и в колючих сапфирах глаз Дауда Дэйлиона таяла насмешка.
Главу «коршунов» Еве представил сам Миракл. Теперь они сидели за одним длинным столом с королем. По понятным причинам Ева не питала к господину Дэйлиону теплых чувств: без его помощи ей с высокой долей вероятности не пришлось бы выбираться из застенок Кмитсвера.
С другой стороны, без него она бы с высокой долей вероятности так оттуда и не выбралась бы.
— Вот как, — уважительно закивал господин Соммит. Слегка нахмурился, отчего его лощеное лицо стало похоже на сморщенную картошку. — Надеюсь, у вас с Его Величеством не возникает… недопониманий на религиозной почве?
— У меня нет никаких сомнений в существовании Жнеца, Садовника и других великих богов вашего мира, — незамедлительно откликнулась Ева. — Я питаю искреннее уважение к вашему верованию. Полагаю, ближе к свадьбе я и сама приму его. Но не так просто сразу отречься от своего бога… — Она подняла глаза, одарив собеседника проникновенным и уместно печальным взглядом. — Вы понимаете, полагаю.
Господин Соммит растроганно заверил, что понимает. Да и вообще, религия — последнее, из-за чего двум влюбленным сердцам стоит ссориться.
Заметив умиленные перешептывания тех, до кого донеслись обрывки их разговора, тонкую ухмылку господина Дэйлиона и одобрительный взгляд Мираны Тибель, Ева подумала, что быть королевской невестой у нее определенно получается лучше, чем спасительницей всея Керфи. С другой стороны, в данном случае два этих понятия были примерно тождественны.
Да хранит ее Макаронный Монстр.
Ева на миг представила себя с дуршлагом на голове. Осознала, что улыбается: искренне, от детской, дурашливой мысли, которых она не позволяла себе так давно.
С тех пор, как она очнулась в подвале Кмитсверской тюрьмы, она почти успела забыть, каково это — дурачиться и улыбаться. Не потому, что так требует роль. На миг возникла шальная мысль достать телефон, включить что-нибудь вроде Gangnam style и показать местным аристократам, как надо веселиться на танцполе — и смотреть, какими круглыми глазами на все это будет глядеть Герберт… Но мобильник давно у гнома, и даже будь сейчас гаджет спрятан у нее за подвязкой, Ева никогда бы так не поступила.
Потому-то сейчас она и сидит там, где сидит.
Воспоминания о последней встрече с гномом всплыли по ассоциативной цепочке, — и Ева перестала улыбаться.
— Подожди здесь, — попросила она Герберта, когда они подошли к разрушенному храму, поправляя сумку на плече. Ту самую, с которой когда-то давно она сбегала из замка Рейолей. — Хочу поговорить с ним одна.
Некромант без возражений замер; лесной полумрак и снег, запорошивший хвойную россыпь, отражались в его глазах бликами на темной синеве. Прислонившись плечом к холодному камню, посмотрел на ножны с рапирой — он сам не видел их, но знал, что именно Ева держит в опущенной руке.