Смерть инквизитора

Шаша Леонардо

— Сейчас я вам расскажу, — опять взял слово дон Саверио, — что со мной приключилось третьего дня. Иду я через парк в… словом, по своим делам, вижу — вы знаете, зрение у меня вполне приличное, — стоит… впрочем, имени лучше не называть — в общем, одна красивая дама. Стоит в темной самшитовой роще и словно бы ищет что-то. Я остановился, спрашиваю: «Вы что-нибудь потеряли?» А она недрогнувшим голосом, хладнокровно: «Благодарю вас, я уже нашла». Я пошел дальше, но, знаете, как бывает, через несколько шагов обернулся, смотрю: она там не одна, с ней герцог… Не буду называть

имени, а то догадаетесь, кто была дама.

Все засмеялись, кроме дона Джузеппе. Но фантазия его уже ринулась в полет — вольная, резвая, дотошная — туда, под деревья парка «Флора». Когда она у него разыгрывалась — под впечатлением какой-нибудь фразы, анекдота, картины, — то следить за разговором он уже не мог; присутствующие же считали, что он безгрешный, отвлекается умышленно, из целомудрия. Дон Саверио призвал к порядку:

— Хватит об этом! Не будем смущать аббата Веллу… Вернемся к тому, с чего начали, — к чувствам. Мы же с вами рассуждали о чувствах! — И он похлопал капеллана по коленке.

— Как вы говорите?.. Ах да, о чувствах.

— Вы способны на чувство?

— Если задуматься всерьез, то да, — ответил дон Джузеппе.

— Вы меня разочаровываете, — протянул дон Саверио.

— Почему же? — вмешался Ди Блази. — Чувствам подвластен каждый.

— Каждый?! Как раз против этого-то все во мне и восстает! — возмутился дон Саверио.

— Какая разница между вами и вон теми людьми на берегу? — спросил Ди Блази, показав на рыбаков, которые чинили сети, придерживая их пальцами ног.

— А вы что, сами не видите какая?

— Не вижу. Я вижу, напротив, что все одинаковы. Только мы с вами, хорошо одетые, хорошо причесанные, сидим здесь, в тенечке, без дела, а они работают.

— И по-вашему, это ничего не доказывает?

— Нет! Если, конечно, не посмотреть на вопрос с точки зрения справедливости. Тогда я с вами соглашусь: между нами и ими — огромнейшая, постыднейшая разница… Постыдная для нас… Но по-человечески что они, что мы — все едино, они такие же люди, как вы, как я… Не будь этих ужасных понятий «мое», «твое»…

— Кем же я буду без ничего?

— Человеком… Или вам этого мало?

— Но я куда весомее со своими землями, со своими домами… А вы — с рентой, унаследованной от отца и матери…

— Мы весомее в том смысле, что благодаря доходам можем сидеть здесь и разглагольствовать о человеческом достоинстве, о прочитанных книгах, наслаждаться красотой… Но достаточно вспомнить о том, что этот наш «вес» оплачен другими людьми, — и из плюса он станет минусом.

— Слишком сложное рассуждение, — заметил дон Саверио. И, желая разнообразить беседу, сказал: — Могу с вами согласиться, что между мной и этими рыбаками нет никакой разницы; но не будете же вы отрицать, что кое-какая разница между мной и вон тем субъектом все же есть! — Дон Саверио кивнул в сторону дона Джузеппе Вассалло, прогуливавшегося под руку с молодой женой. Дон Вассалло походил на краба, уцепившегося за нежную коралловую ветку.

— Зато у него красивая жена, — возразил Яннелло.

— Это не его заслуга… Бедняжка была бесприданницей, а у этой жабы куча денег, — внес ясность всезнающий Мели.

— Но она вполне порядочная женщина; мне как-то не доводилось слышать, чтобы за четыре года замужества она хоть раз наставила ему рога, — сказал барон Поркари.

— А куда ставить-то? Разве вы не видите — у него совсем нет лба! — съязвил Мели.

— С вами ни один разговор нельзя довести до конца! — отмахнулся дон Саверио. — Дайте-ка я лучше поговорю с нашим аббатом Веллой… О чем бишь мы с вами беседовали?

— О чувствах.

— О чувствах… И вы, если не ошибаюсь, изволили заявить, что они у вас имеются.

— Как мне кажется, да.

— Вы не уверены?

— Я не уверен, что мы вкладываем одинаковый смысл в это слово. Если вы имеете в виду моду, целый ряд вещей, которые стали модой, — «чувствительных людей», дамские «ахи» и «охи», пастушков нашего друга Мели, — то я с уверенностью скажу «нет». Но если вы понимаете под чувством нечто такое, что в равной степени присуще всем людям и плодом чего, сама того не сознавая, является мода, тогда я вам скажу, что в какой-то мере к чувствам причастен и я.

— Как, как? — переспросил с туповатым удивлением дон Саверио.

По правде говоря, находчивости своей был немного удивлен и сам дон Джузеппе; его мозги были устроены так, что подобные мысли его вообще не заботили, им владело одно: презрение; а тут вдруг он задумался над тем, что касалось не его личной судьбы, не его личного счастья, а судьбы и счастья человечества. Ему даже стало не по себе: упаси бог от душевных сложностей, противоречий. «Тут надо поосторожнее, — сказал он себе, имея в виду даже не высказывания (в те времена в Палермо можно было без оглядки высказывать любые идеи), а мысли. — Мысль, подчеркнутая в идее, подобна опухоли: она растет у тебя внутри до тех пор, пока не задушит, не ослепит».

— Темна вода во облацех, — поддел капеллана Мели, уязвленный ссылкой на «его» пастушков.

— Вовсе нет! — возразил Ди Блази. — Дон Джузеппе высказал свое мнение предельно, поразительно точно; за сменой мод действительно стоит то, о чем он говорил: чувство как признак равенства, как элемент революции…

— Какой еще революции?! Вы считаете, что в воздухе пахнет революцией? — Мели поднял голову и, дурачась, стал принюхиваться по-собачьи.

— У вас недостаточно хорошее обоняние — не учуете! — сказал Яннелло.

— А я чую, — заявил дон Саверио. — Скажу вам больше: вижу! Когда по дороге в порт простонародье сопровождает маркиза Караччоло свистом и улюлюканьем, швыряет в него гнильем… Точно так же было с вице-королем Фольяни, царство ему небесное; повторяется та же история.

— Подобные случаи возможны, не отрицаю: наше простонародье привыкло лобызать руку, которая бьет, и кусать ту, что пытается облагодетельствовать… Факт налицо, хотя маркиз Караччоло совсем не похож на Фольяни и разве что, лежа в гробу, позволит умалить свой авторитет… Но какая же это революция? Уж коль на то пошло, это нечто совершенно ей противоположное, — сказал Ди Блази.