Смерть инквизитора
Шрифт:
По милости Грегорио дела пошли так, что аббат Велла, достигший наивысшей точки успеха и благоденствия, рисковал низвергнуться с нее еще ниже, чем та, с которой он начал. Аббата поддерживал Тыхсен, известный ориенталист, профессор из Ростока; но недруги откопали и зазвали в Палермо какого-то Хагера; они взяли его под свое крылышко, нянчились с ним, на казенный счет ублажали, развлекали. Тыхсен, крупная величина в мире науки, признал за Веллой «несравненное, почти божественное» мастерство, а этот Хагер, в арабском языке мало или вовсе ничего не смысливший (Велла мог со спокойной совестью поклясться, что по-арабски Хагер знал меньше, чем он), претендовал на роль арбитра! Но весь город ратовал за Веллу; дошло до того, что Грегорио
А пока суд на дело, ввиду того что Хагер, уполномоченный на то властями, требовал, чтобы ему была дана возможность ознакомиться с самими кодексами, а также с монетами и письмами пресловутого марокканского посла, аббат вынес из дома все, что могло его скомпрометировать, и, воспользовавшись переполохом — все, включая жандармов, узнав, что вице-король при смерти, потеряли голову, — пошел и заявил, что его ограбили.
Ну и досталось ему в ту ночь! Надо было переправить племяннице вещи (перетаскивал ее муж, вдвоем с монахом), потом разбудить соседей, ломать комедию, причитать, что-де воры его разорили, после чего бежать в суд, а время позднее, того гляди и впрямь нарвешься на бандитов. Ну и ночка… Однако от мысли, что князю Караманико еще хуже, аббату полегчало — такая уж была у дона Джузеппе натура. Мысль эта пришла ему в голову внезапно, в тот самый момент, когда в церкви капуцинов дворяне опускали тело в двойной гроб.
II
Распахнув, как обычно, на рассвете окно, выходившее в сад, — с неделю спустя после того, как он заявил об ограблении, — аббат Велла приметил маячившие под навесом две фигуры. «Никак и впрямь воры пожаловали», — подумал он; но незнакомцы, услышав, что открылось окно, подали голос и подошли ближе. Это были жандармы.
— Зачем вы тут? — спросил аббат.
— Судья приказал. Всю ночь проторчали на холоде.
Жандармы закоченели до синевы.
Аббат подошел к другому окну, выходившему на улицу возле парадного входа, — там стояли еще двое. «Хорош бы я был, если бы меня на самом деле ограбили. Целая неделя им понадобилась, чтобы раскачаться. И зачем явились, спрашивается? Железную дверь к часовне святой Агаты тоже приделали только после кражи. И это называется «жить под охраной закона»… Однако в глубине души у аббата зашевелилось какое-то смутное, беспокойное предчувствие, и он отправился на кухню жечь немногие оставшиеся в доме бумаги: человеку с наметанным глазом ничего не стоило углядеть в них какую-нибудь деталь его игры или, во всяком случае, что-то заподозрить.
Попозже прибыл в сопровождении целой своры подручных и сам судья. Это был Грасселлини, из цивильного суда; аббат удивился: он ожидал судью из уголовного.
— Кража кражей, формально заниматься этим делом действительно полагалось бы уголовному суду, — объяснил Грасселлини, — но то, что у вас похищено, принадлежит вам, так сказать, лишь номинально, фактически же это — достояние Сицилии, королевства, короны. Между уголовным судом и нашим ведомством даже возник спор о компетенции — у нас это, знаете ли, случается… Но мы, естественно, взяли верх… Ведь вы согласны, что мы правы, не так ли?
— Еще бы! — воскликнул аббат. — Документы, на основании которых пишется история, принадлежат королевству, как дворец норманнов или памятник на могиле короля Федерико.
— Именно так рассуждаю и я. И мне приятно, что вы разделяете мою точку зрения. А коллеги из уголовного суда сочли мои действия подрывом устоев; им, видите ли, безразлично, что украдено, круг колбасы или «Египетская хартия»… Так, если не ошибаюсь, именуется кодекс, который у вас похитили? На мой взгляд, это не одно и то же, далеко не одно и то же! — ухмыльнулся судья. И совсем другим тоном приказал: — Обыскать дом! Мне нужны бумаги, все, какие ни есть, даже самые завалящие, до последнего клочка…
Жандармы кинулись в комнаты. Аббат и судья обменялись коротким взглядом; каждый прочел в глазах другого свои возможности, свои шансы на выигрыш — как за ломберным столом с козырными картами на руках.
— Обычная предосторожность! — объяснил судья. — Во избежание того, чтобы воры, если им вздумается нанести вам повторный визит, не унесли еще что-нибудь, представляющее государственную ценность.
— Насколько я могу судить, из того, что вы ищете, они ничего не оставили; впрочем, люди у вас опытные, может, что-нибудь и обнаружат…
— Я тоже уверен, что ничего не осталось… Совершенно уверен! — подхватил судья с яростным разочарованием охотничьего пса, которому не дают погнаться в кустарник за зайцем.
Аббат заговорил о краже, рассказал: трое в масках ворвались, когда он спал, так внезапно, что он не сразу сообразил, во сне это происходит или наяву. А когда сообразил, то прямо в рот ему было нацелено дуло карабина. Аббат недоумевал, что за корысть могла побудить грабителей залезть в его бедное жилище, в скромный дом ученого… Ничего, кроме бумаг, которые никакой ценности для них представить не могут, они не унесли.
— А может, они тоже увлекаются наукой? — по-солдафонски сострил Грасселлини.
— Неужели?! — изобразил испуг Велла. — Если дело обстоит действительно так, как вы предполагаете, если недруги мои способны на такое, значит, отныне мне придется думать о собственной безопасности, о спасении жизни!
Аббат декламировал настолько умело, что судья на какую-то секунду смутился, засомневался.
— Я уже отдал распоряжение охранять ваш дом круглосуточно.
— Премного вам благодарен… Я с той проклятой ночи занемог — видно, кровь загустела, голова как в огне. Теперь, раз у меня надежная охрана, бояться нечего, лягу-ка я в постель…
— Тем более что ведь при вас неотлучно этот ваш монах, такой славный, такой богобоязненный… — не без подвоха заметил Грасселлини.
— Нет-нет, он давно уехал… Точнее, я сам его выпроводил, потому что он оказался совсем не таким славным и богобоязненным, как вы думаете… подвел он меня, ах как подвел! Представляете? Здесь, в моем доме, — продолжал аббат, краснея, смущаясь и в то же время вне себя от негодования, — принимал… ну, в общем… лучше не уточнять.
Дело в том, что дону Джузеппе все же удалось вывести монаха на чистую воду, и теперь он решил обернуть эту историю в свою пользу.
— Что он принимал?
— Не что, а кого — потаскуху, — ответил монах шепотом.
«Ах ты, старая лиса, — подумал Грасселлини, — хочешь себя обезопасить: когда монаха поймают, заявишь, что он показывает против тебя со зла».
Жандармы все еще возились с обыском, но теперь уже явно просто так, из любви к искусству, лишь бы наделать побольше беспорядка, перевернуть все вверх дном.
Аббат ловко перевел разговор на маркиза Симонетти, раньше служившего под началом у Караччоло, а теперь министра в Неаполе, — дескать, ах как огорчится его превосходительство, узнав о пропаже «Египетской хартии».