Смерть инквизитора
Шрифт:
— Может, и он писал.
— Так писал или не писал?
— Писал.
— Хорошо, — обрадовался судья, — хорошо, хорошо, хорошо! — Он сиял от удовольствия, его будто подменили: совсем другой человек, даже улыбнулся монаху с симпатией. — А знаете ли, у вас получился настоящий шедевр! Прекрасная штука, эта ваша «Египетская хартия»…
— Ну, как сказать… — заскромничал монах, — есть в том заслуга и дона Джоаккино Джуффриды.
— А это кто такой?
— Рисовальщик, титульный лист — его работа.
— И что на нем написано?
— Что это «дар Мухамеда Бен-Османа»… Разве вы, ваше превосходительство, кодекса не видели?
— Э,
Монах совсем был сбит с толку, но в голове его возник просвет, сквозь который он увидел, как корежится, кровоточит распятие, на котором он поклялся молчать.
— Кодекс у аббата дома, в ларце под кроватью.
Голос монаха прозвучал так искренне, что Грасселлини поверил. Но счел нужным все-таки поднажать еще, припугнуть.
— Был да весь вышел… Аббат говорит, что вы могли стащить…
— Я?! А на кой он мне сдался, этот кодекс?
— Это предположение аббата… Значит, вы по поводу пропажи кодекса ничего сказать не можете? Имейте в виду, Викария…
— В Викарии худо, но и душу свою на вечные муки обречь я тоже не могу… В аду еще хуже…
Судья так никогда и не узнал, что, прервав на этом месте допрос, совершил большую ошибку; он подумал, что монах не хочет обречь свою душу на вечные муки, дав ложные показания, в то время как тот был почти готов сказать, что боится нарушить клятву; возможно, недолгое, совсем кратковременное пребывание в камере пыток побудило бы его раскрыть и содержание клятвы.
— Вы так думаете? — пошутил судья, который доподлинно знал, что такое Викария, и поэтому мнение об аде имел более оптимистичное, чем монах.
Грасселлини посидел с минуту задумавшись, помолчал. «Хватит и того, что я знаю, — решил он. — Я выжал из него все, что можно; но состава преступления у меня в руках пока нет, придется доискиваться».
— Только вот… — робко заикнулся монах.
— Что?
— Насчет этой женщины… Я все-таки хочу сказать, что ничего плохого не делал. Мы с ней просто разговаривали… Я… — И он расплакался.
— Может быть, у вас, на Мальте, то, чем вы занимались с Катериной-рагузанкой, и называется «разговаривать». А по-нашему… — И судья, смеясь, беспощадно объяснил, как это называется в Сицилии. — Однако это ваше личное дело, я судья, а не исповедник.
V
Состояние аббата Веллы ухудшалось с каждым днем. На третьи сутки он начал харкать кровью, на восьмые попросил прислать священника для последнего причастия, и все решили, что действительно пора. Вокруг его одра по вечерам собирались именитые люди — друзья аббата, его фанатичные почитатели. Днем за ним ухаживала племянница. Впрочем, так только говорилось: аббат разгуливал по дому в халате, готовый по первому сигналу тревоги юркнуть под одеяло, как никогда энергичный, жизнерадостный, прожорливый. Правда, временами бывало ему и тревожно, и страшновато; но никаких сомнений в том, что маркиз Симонетти обрушит на голову Грасселлини громы и молнии, у аббата не было. Позволить себе такую роскошь — упустить «Египетскую хартию» — королевский двор, конечно же, не мог.
По просьбе монсеньора Айрольди зашел к аббату и Мели, слывший отменным медиком; он осмотрел больного везде, где положено, выслушал, простукал, пощупал живот, пах, запустил свои железные пальцы в подреберье… Аббат, чтобы от него отделаться, изобразил обморок. Пока его приводили в сознание, Мели сообщил присутствующим, что медицина бессильна, дни аббата Веллы сочтены; он больше нуждается в божьем милосердии, нежели во врачебной помощи.
— Но какая у него все-таки болезнь? — спросил монсеньор Айрольди.
До сих пор никто из врачей так и не определил, от какого недуга у всех на глазах так страдает дон Джузеппе.
— Я полагаю, рак желудка. К тому же сердечная недостаточность — слабое сердце…
«Дубина ты стоеросовая!» — мысленно костил его аббат; вслух же, растерянно озираясь, спросил:
— Что случилось? — как и положено человеку, очнувшемуся от обморока, не понимающему, что с ним.
«Дубина стоеросовая! Или нарочно прикидываешься: разгадал мою игру и хочешь против меня же ее обернуть». Что вполне могло статься, тем более учитывая склонность Мели к розыгрышам и особую язвительность, неоднократно выказанную им по отношению к Велле, который увел у него из-под носа богатое аббатство святого Панкратия. Тем не менее аббат сам забеспокоился, не рак ли у него, — известно ведь, как оно бывает… Мели все-таки врач. Испуг, хоть и легкий, мимолетный, пришелся весьма кстати и отнюдь не портил картины.
Сцену последнего причастия обставили со всей торжественностью. Священник, исповедовавший и причащавший аббата, сказал потом монсеньору Айрольди:
— Умирает как святой.
И то же повторил другим. Так что каноник Грегорио и все его прихвостни оказались припертыми к стенке: мало того что умирает, но еще и смертью праведника! Попробуй заикнись, что сомневаешься в болезни аббата или, не дай бог, в его святости, — заклюют, скажут: изверги, кровожадные шакалы, гиены…
Положение умирающего, которое аббат себе облюбовал, имело один минус: невозможность выяснить, что делает Грасселлини, как продвигается следствие. Монсеньор Айрольди и прочие друзья этой темы тщательно избегали: нельзя же волновать человека, жизнь которого буквально висит на волоске! Аббат несколько раз все же пытался узнать:
— Нашли «Египетскую хартию»?
Или старался вызвать на разговор:
— Господу было угодно приковать меня к постели, не то бы я этого Хагера уже утихомирил… Может быть, с моей стороны и нескромно так говорить, но я бы ему показал, где раки зимуют.
Тут друзья начинали его хором увещевать, чтобы он выкинул все это из головы и думал только о здоровье.
Небольшой шок вызвал у аббата в этой связи барон Физикелла, на вопрос «Нашли ли «Египетскую хартию»?», желая утешить аббата, ответивший: «Да, да, нашли!» Ну не кретин? Аббата чуть кондрашка не хватил. Монсеньор устроил барону хорошую головомойку:
— Неужели вы не видите, что бедняга именно от горя, что лишился кодекса, и умирает?! Такое известие, даже если оно достоверное, сообщают осмотрительно, по здравом размышлении, а вы ляпнули с бухты-барахты, разве так можно?!
— Но известие-то радостное! — оправдывался барон.
— Радостное известие тоже может убить человека, когда он между жизнью и смертью.
«Ничего себе радостное, — с трудом опомнившись, размышлял в это время аббат. — Хуже быть не может… Да только не найти им кодекса, как бог свят, не найти! Грасселлини небось из сил выбивается, и Грегорио, и австрияк этот с колбасной мордой… Пусть стараются. А пока суд да дело, маркиз Симонетти…»