Смерть инквизитора
Шрифт:
— Я тоже об этом сожалею.
Опять заскрипела лебедка; снова темным пятном поползло вверх истерзанное болью тело. «Только не затемняй мне разум, — молил он слепую природу крови, дерева, камня, бога. — Судье, убежденному стороннику пыток, известно, что есть злые силы, которые их нейтрализуют: «Multi reperentur qui habent aliquas incantationes ut multos habui in fortiis in diversis locis et oficiis» [73] . Но судьям неведомо, что эти «злые силы» суть не что иное, как мысль, в сущности сама для себя еще не проясненная, еще или уже неясная». Теперь он снова видел под ногами головы судей, стол, заваленный бумагами… «Два столетия тому назад вздернули на дыбу Антонио
73
Многие знают такие заклинания, которые делают их неподвластными законам и правителям (лат.).
Судья встал из-за стола. Обошел вокруг Ди Блази, остановился совсем рядом; он слыл добрым человеком и гуманным судьей, но, если подсудимый сносил пытки, считал это личным оскорблением, наглым пренебрежением к милосердию, в котором он обычно не отказывал даже виновному в тяжком преступлении. И судья гневно спросил:
— Вам уже говорили о приезде полковника Ранцы?
— Полковник Ранца? Кто это?
— Вам это прекрасно известно — как, к счастью, и нам.
— Первый раз слышу это имя… А кто, вы полагаете, должен был сообщить мне о его приезде?
— Ваши друзья из Комитета Общественного Спасения, полковник Ранца — их агент, и мы знаем, что он направлен в Сицилию, чтобы установить с вами связь.
— Вам известно больше, чем мне, — сказал Ди Блази.
Судья вернулся к столу, сел на свое место. И со вздохом пpигpезил:
— У нас есть другие способы заставить вас заговорить… Не вынуждайте меня к ним прибегать… Не вынуждайте!
— Я знаю: не давать спать, жечь огнем… Знаю. Человеческая глупость проявила в этом отношении поразительную изобретательность. Это я знаю. И не жду от вас пощады. Возможно, вы и вынудите меня признать, что я дожидался этого полковника Ранцу с распростертыми объятиями… Надеюсь все же, что вам это не удастся… Впрочем, зная, какие вы мне уготовили муки, полностью исключить не могу… Но сейчас, покуда еще длится передышка, даю вам слово, как человек — человеку, что ни о каком полковнике Ранце я в жизни не слышал.
— Как человек — человеку?! — с ужасом вскричал судья. И дрожащей рукой перевернул стоящие на столе песочные часы — то был сигнал палачу вздергивать в третий раз.
XIII
— Какой банды?! И при чем тут адвокат Ди Блази?
— Он верховодил целой шайкой безбожников, они хотели выкрасть из церквей серебро — как раз сегодня, когда гроб господень украшен… Но их схватили…
— Адвокат Ди Блази? Не может быть! Кто тебе наговорил такой чепухи?
— Да весь город только о том и судачит, и все чистая правда, как бог свят! А Нино — вы ведь знаете, ваша милость, ему всегда все известно, хоть газету печатай, — Нино говорит, что адвоката посадили в Кастелламаре и уже на дыбу вздергивали.
Ее муж (поскольку многодетную семью содержал аббат, то бездельник не вылезал из злачных мест и питейных заведений) калякал с извозчиками, привратниками, церковными служками, собирал слухи.
— Не может быть, не может быть… Твой Нино — и ты это знаешь лучше меня — способен перепутать божий дар с яичницей, особенно после нескольких четвертинок…
— Но ведь все говорят.
— Тогда расскажи, только по порядку.
Племянница, как могла, изложила суть событий — на свой манер, конечно, то есть согласно версии монсеньора Лопеса. Аббат, хоть и понимал, что дыма без огня не бывает, все-таки до конца не поверил.
Позднее, от посланца монсеньора Айрольди, он услышал рассказ, более внятный по форме, но тоже не укладывавшийся в сознании. Однако, удостоверившись, что адвокат действительно арестован, аббат счел своим долгом засвидетельствовать дружеское участие его родным. Впервые в жизни он действительно разделял чье-то горе. «Верный признак слабости. Начал сдавать», — подумал он. В данном, конкретном случае его это не беспокоило, но впредь, предупредил он себя, от взаимоотношений, которые могут порождать подобные чувства, надо воздерживаться… «А чем я рискую? Все равно подохну один, как собака», — мысленно заключил он, нисколько, впрочем, не драматизируя положения, а, напротив, с гордостью озирая картину своего одиночества.
Он нанял экипаж и поехал в монастырь Сан-Мартино. День клонился к вечеру, сквозь разрывы сизых облаков прорывались резкие лучи заходящего солнца: деревья от этого словно вздрагивали, и аббат тоже; он суеверно размышлял о том, что идет страстная неделя, и именно этим объяснял сгущение тяжелых обстоятельств и напастей.
Когда он спросил в привратницкой, можно ли повидать братьев Ди Блази, отца Джованни и отца Сальваторе, монахи стали переглядываться и перешептываться; лишь после долгих колебаний один из них отважился сходить спросить, можно ли… Вернулся он не сразу и сказал, что отец Сальваторе ждет аббата в библиотеке, а отца Джованни не будет: он, бедный, слег. «Ай-я-яй, в той самой библиотеке!» — Аббат мысленно возродил в памяти сцену, с которой началась его афера, вспомнил, как посол Марокко склонился над кодексом, как монсеньор Айрольди нетерпеливо ждал его заключения. «Кто знает, не нарочно ли отец Сальваторе принимает меня именно в библиотеке, на месте преступления… Впрочем, нет, ему сейчас не до меня!» — решил аббат.
Отец Сальваторе работал. Он встал и пошел навстречу гостю. Они молча протянули друг другу руку, после чего монах пригласил Веллу сесть и уселся сам.
— Может, я вам помешал, — заговорил аббат, — но я не мог не приехать. Как только мне стало известно… Потому, что я вашего племянника…
— Знаю, знаю! — прервал его отец Сальваторе. Аббату показалось, что в голосе прозвучали недовольные нотки.
— Редкий человек, человек большого ума и сердца! Я нисколько не верю сплетням, которые распускают по городу — насчет ограбления церквей, серебра с гроба господня… Все это злобные происки тех, кто вашего племянника не знал или кому эти слухи на руку.
— Вы правы, не верится, чтобы он пал так низко, хотя, как вы понимаете, в банде могли быть всякие люди, но чтобы он сам — не верю… Однако вот ведь какая штука… У него были замыслы похуже: он вознамерился подорвать основы, провозгласить республику. Республику, бог ты мой, республику!
— Но…
— Вот видите, и вы ужаснулись… Могли ли вы предположить, что он способен задумать такое злодеяние! Я вас понимаю и даже, сказал бы, одобряю, если бы не кровное родство, не память о покойном брате… — Отец Сальваторе вынул носовой платок и стал утирать слезы. — Да, да, вы вправе ужасаться, даже вы!
«Ага, первый удар», — отметил про себя аббат и возразил:
— Да нет же, я вовсе не чувствую себя вправе его осуждать и еще менее — ужасаться… Скажу вам больше: если до сих пор я недоумевал, отказывался верить, то теперь мне все ясно; в то, что ваш племянник хотел ограбить церкви, я бы в жизни не поверил, но если вы говорите, что он готовил революцию…
— Вас это удивляет?
— Нет.
— Понятно… Всегда так: родные узнают о безумии члена семьи последними, особенно если болезнь прогрессирует медленно; ведь не замечаешь же, живя бок о бок, как близкие стареют… Он всегда казался таким здравомыслящим, а оказывается, был безумцем, безумцем…