Смерть как искусство. Том 1. Маски

Маринина Александра

У нее на мгновение возникло неприятное ощущение того, что она занимается совершенно не тем. Мутью какой-то. Какая, в сущности, разница, кто сидел в приемной руководителя, на которого поздно ночью напали и ударили тяжелой битой по голове? Она, Настя Каменская, опять излишне углубляется в детали, которые в результате ведут в никуда и не приносят совершенно никакой пользы, кроме разве что чувства добросовестно выполненной работы и уверенности, что ничего не упущено.

Она вышла в приемную и попросила Еву приглашать в кабинет вахтеров и охранников, как только они начнут подходить.

Первый свидетель появился уже через четверть часа, это была пожилая женщина-вахтер, живущая в соседнем с театром доме. Остальные

тоже не заставили себя ждать. И всех их Настя и Антон спрашивали об одном и том же: не приезжали ли к Богомолову в последнее время незнакомые посетители, может быть, люди на дорогих машинах или откровенно бандитской внешности, может, кто-то оставлял письма или пакеты? Не было ли случаев, когда кто-то приехал к Льву Алексеевичу, а его не пропустили? Порядок был таким: посетитель должен сказать на вахте, к кому он приехал, вахтер звонит этому сотруднику и сообщает, что к нему гость, и сотрудник должен сам пройти к служебному входу и встретить человека. За теми, кто приезжал к Богомолову, выходила Ева. Исключение составляли те, кто появлялся в театре постоянно и кого все вахтеры знали в лицо, в частности жена и дочь Льва Алексеевича, а также еще несколько человек. Если Евы не было, то за гостями спускался тот, кто сидел в приемной. Такого, чтобы к Льву Алексеевичу проводили кого-то подозрительного, кого он, вполне возможно, не хотел принимать, и его пришлось уговаривать, вроде бы не было. Во всяком случае, никто из опрашиваемых ничего подобного припомнить не мог. Правда, было одно, но весьма существенное «но»: к кабинету худрука можно попасть из фойе ложи бенуара, то есть к Богомолову мог пройти любой зритель во время спектакля, и это осталось бы незамеченным для вахтеров и охранников. Так что избежать разговора с завтруппой и дамами из бухгалтерии все-таки не удастся.

Настя уже почти разочаровалась в своей затее опросить тех, кто постоянно находится у служебного входа, как вдруг вахтерша Тамара Ивановна, уже распрощавшаяся с сыщиками и сделавшая шаг в приемную, вернулась и решительно села на стул, с которого только что встала.

– Я не хотела вам рассказывать, я вообще не хотела, чтобы об этом кто-то знал, но дело все-таки серьезное… Такое несчастье с Львом Алексеевичем… Может, это и не имеет никакого значения, это все-таки давно было… – начала она путано.

– Насколько давно? – мягко спросил Антон, подсаживаясь поближе к Тамаре Ивановне. – В прошлом году? Или попозже?

– Месяца два назад, в самом начале осени. Тогда нашему Илье Фадеевичу стало плохо прямо в театре, его на «Скорой» в больницу увезли и даже боялись, что инсульт. И через некоторое время пришел Кирюшка, его внук. Ну, это дело обычное, Илья Фадеевич в театре уж столько лет работает и Кирюшку к нам с самого детства приводил, так что мы мальчика давно знаем. Но Кирюша в тот раз пришел сильно выпивший. А Илья Фадеевич-то в больнице, вот я и говорю ему, мол, нет дедушки в театре, он в больнице лежит. А он мне отвечает: «Я не к деду, я к Богомолову вашему пришел». Я тогда очень удивилась, зачем, думаю, ему к Богомолову, что у них может быть общего, какие дела? Ну и начала допытываться, мне же интересно. А Кирюшка вдруг как с цепи сорвался, начал орать, что он Льва Алексеевича убьет, голову ему оторвет, и прочие глупости. И рваться стал через турникет, глаза бешеные, губы побелели, я даже испугалась. Вышла, хотела его не пустить, да куда там – разве мне с ним совладать! Виталик-охранник выскочил, схватил Кирюшку, тот вырывается, орет, в общем, пришлось Виталику врезать ему как следует. Я думала, даже милицию придется вызывать, но ничего, Виталик справился, заломал мальчишку, выставил его на улицу и пригрозил, что в следующий раз руки-ноги ему переломает. Некрасиво вышло, конечно, и я тогда сильно испугалась, потому что Кирюша был очень зол. Встретился бы ему в тот момент Лев Алексеевич – даже и не знаю, чем дело кончилось бы.

Вот это уже интересно!

– Вы сказали Богомолову об этом инциденте? – строго спросила Настя.

– Что вы! Зачем Льва Алексеевича волновать? Ну, выпил парнишка, наговорил лишнего, набузотерил, с кем не бывает. Но Владимиру Игоревичу я, конечно, немедленно доложила, он директор, обязан такие вещи знать.

И снова Владимир Игоревич, отец родной, разрешитель всех проблем. Кажется, он и вправду в театре настоящее первое лицо.

– И что ответил Владимир Игоревич?

– Он очень расстроился. И просил меня никому об этом не рассказывать.

– Почему расстроился? – не отставала Настя.

– Владимир Игоревич очень уважает нашего Илью Фадеевича, он очень переживал, когда тот с приступом в больницу попал.

– Так вы никому и не рассказали? – уточнила Настя.

– Нет, конечно, меня же Владимир Игоревич попросил молчать. Но вам рассказала, потому что тут дело такое… Вы уж меня не выдавайте, а то Владимир Игоревич рассердится.

Стали подтягиваться охранники, и сотрудник ЧОПа по имени Виталий полностью подтвердил рассказ вахтерши Тамары Ивановны.

– Я ему тогда прилично накостылял, – пряча самодовольную усмешку, добавил здоровяк Виталий. – Больше не сунется, во всяком случае, в мою смену.

Настя примерно представляла себе, что скажет Сергей Зарубин в ответ на новую информацию, поэтому право позвонить с докладом она мужественно предоставила Антону. Дождавшись, пока Зарубин выскажет все, что думает, и отключится, она сказала:

– Знаете, Антон, я начинаю думать, что ваши способности приносят большую пользу. Честное слово. Помните, как мы с вами недоумевали, когда вы заметили, что во время разговора о внуках и бабушках-дедушках Малащенко разволновался? Вы оказались правы. А я не права. Признаю.

– В чем не правы? – не понял Сташис.

– В том, что сомневалась в вас. Теперь не сомневаюсь, – улыбнулась Настя. – Но могу констатировать, что мы с вами интуитивно выбрали правильный метод совместной работы: я разговариваю – вы наблюдаете. От такого разделения получается куда больше пользы, чем если бы вы активно участвовали в разговорах. Поделитесь, что еще вы заметили сегодня интересного?

Антон смущенно отвел глаза и усмехнулся.

– По-моему, вы и сами это заметили. В Бережного влюблены все женщины театра, начиная от вахтерш и заканчивая красавицей Евой.

– А завтруппой? Как она вам показалась?

– Ну, эта до мозга костей предана Богомолову. Даже если она что-то и знает, то ни за что не скажет, чтобы не бросить тень на обожаемого Льва Алексеевича, так что дальнейшие беседы с ней, на мой взгляд, совершенно бесполезны. При прежнем худруке она не была в таком фаворе, как сейчас, а при Богомолове переживает пик своей карьеры и очень гордится тем, что является чем-то вроде «серого кардинала» при руководителе.

– Согласна, – кивнула Настя. – А еще что? Про Бэллу из костюмерного что-нибудь скажете?

– Открытая и искренняя, очень переживает за свою коллегу, которую уволили, Гункину. Жалеет ее. Богомолова не любит за его драконовские привычки всех контролировать и презирает за мелочность. Ну ладно, уволил – так уволил, основания были, хотя мог бы и простить. Но выцыганить у несчастной женщины деньги, которые ей нужны были для рожающей дочери, – это просто свинство.

– И снова согласна. А Ева?

– А что Ева? Такая же, как Бэлла, открытая и искренняя, с той лишь разницей, что у Бэллы это идет от внутренней доброты и честности, а у Евы – от инфантильности и глупости. Ну, и от хорошей жизни, наверное. Она же зла-то ни от кого не видела, прожила за папочкиной спиной, благополучная, недалекая, красивая, спокойная. И за Богомолова она не переживает так, как пытается показать. Она просто не умеет еще переживать за людей, слишком молоденькая, горя не знала.