Смерть как искусство. Том 1. Маски

Маринина Александра

– Вы, кажется, приглашали меня на кофе? – напомнила она. – Я принимаю ваше приглашение, если вы не передумали.

«А если передумал, то я тебя все равно заставлю», – мысленно добавила она.

Но заставлять Лесогорова не пришлось, Настины слова он воспринял с энтузиазмом, и они договорились после окончания репетиции побеседовать в его служебной квартире.

Вторая половина репетиции прошла почти так же, как первая, с той лишь разницей, что терпение Дудника оказалось поистине безграничным, а вот терпение Лесогорова, похоже, истощилось, и в ответ на очередные требования Колодного подправить текст роли Зиновьева, чтобы ему, Никите, было удобнее играть, Артем даже повысил

голос, в котором зазвучали обида и оскорбленное самолюбие. Ну, еще бы, кому приятно, когда тебе постоянно дают понять, что ты написал полную чушь, требующую коренной переделки! Семен Борисович Дудник немедленно кинулся защищать автора пьесы, уверяя его, что именно в этом отрывке текст совершенно безупречен, а Никита Михайлович просто устал, поэтому не разобрался как следует.

Когда все закончилось, Настя попросила Антона побеседовать с похожей на Бабу-ягу художницей по костюмам, а сама в сопровождении Артема Лесогорова отправилась вверх по служебной лестнице в его временное жилище.

Настя отпила глоток горячего кофе, на ее вкус – излишне крепкого, и поставила чашку на каминную полку рядом с керамической вазочкой, из которой сиротливо торчала засушенная ветка какого-то кустарника. Лесогоров предложил ей сесть в кресло, но она предпочла постоять: за три часа, проведенные в репетиционном зале, она насиделась досыта, стулья оказались очень неудобными, и теперь у Насти противно ныла спина. А стоять возле камина ей нравилось, камин был старинным, очень уютным, снабженным всеми необходимыми атрибутами, включая решетку и набор каминных щипцов и прочих принадлежностей, сделанных из покрытого патиной металла.

– Почему вы все это терпите, Артем? – спросила она. – Они делают вам столько замечаний, и вы, я заметила, сидели в страшном напряжении и нервничали. Я вас понимаю, вы создали произведение, считали его хорошим и законченным, а теперь какие-то люди пытаются вам объяснить, что вы написали плохую пьесу. Вы уж простите меня за прямолинейность, наверное, я говорю грубо, но со стороны все это выглядит именно так. Это же больно, наверное.

Лесогоров прошелся по просторной комнате, зачем-то откинул, потом снова задернул штору на широком эркерном окне.

– Да, это больно, – согласился он, но как-то неохотно. – Но ничего, я привычный, я потерплю. А что касается напряжения и нервозности, тут вы ошибаетесь, Анастасия Павловна. То есть я, конечно, напрягался, но вовсе не оттого, что меня ругали и говорили гадости про мою пьесу, а исключительно оттого, что я включен в рабочий процесс, и мне нужна максимальная сосредоточенность, чтобы быстро реагировать на происходящее и придумывать варианты изменений. Или наоборот, искать аргументы в пользу того, что ничего менять не нужно. Отсюда и напряжение. Ну, – он обезоруживающе улыбнулся, – и нервозность, конечно, тоже, потому что я отношусь к театру и его служителям с огромным пиететом и невольно нервничаю в их присутствии, ведь не забывайте, они репетируют мою пьесу, и для меня это огромная честь. Что же касается переделок, то знаете, как на театре говорят: «Пока автор жив, пьеса гибка». Это обычное дело, когда готовую пьесу коренным образом переделывают с согласия автора и при его непосредственном участии. Так что ничего особенно обидного для меня в этом нет. Не забывайте, я же журналист, мне часто приходилось выслушивать от редакторов, что я написал плохой материал, так что я тренированный.

– А зачем вам терпеть? – задала Настя очередной вопрос. – У вас, насколько мне известно, есть спонсор с деньгами, так что от благосклонности руководства «Новой Москвы» вы не зависите. Заберите пьесу из этого театра и отнесите в другой, где к вашему тексту, к вашей работе проявят больше уважения. Что вас удерживает?

– Анастасия Павловна, – умоляюще произнес Лесогоров, – ну присядьте, прошу вас. Мне самому очень хочется сесть и вытянуть ноги, но я не могу себе этого позволить, когда дама стоит. Особенно такая элегантная, красивая дама, как вы.

Настя про себя усмехнулась, но с места не сдвинулась.

– Я постою, мне так удобнее. А вы можете не только присесть, но и прилечь, я же видела, как вы три часа просидели на неудобном стуле в скрюченном положении с тетрадкой на коленях. Мы с вами не на светском мероприятии, так что расслабьтесь.

– Анастасия Павловна, вы меня убиваете! – Он картинно взмахнул руками. – Вы из тех редких женщин, рядом с которыми хочется чувствовать себя настоящим джентльменом, а вы мне на лету крылья подрезаете. Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо, – отказалась она.

– А я хочу. – Его слова прозвучали немного резко, что изрядно удивило Настю.

Обидела она его, что ли? Интересно, чем?

Он отправился на кухню варить кофе, а Настя, опираясь на каминную полку, стояла и разглядывала комнату. Чисто. Удобно. Безлико, как и должно быть в «ничейном» жилище, как в гостиничном номере. Неплохо было бы сделать ремонт, кое-где осыпалась штукатурка, в нескольких местах обои повреждены, да и вообще… Но директору-распорядителю Бережному, наверное, не до этого, в здании театра есть и другие проблемы, требующие неотложного решения и финансовых затрат.

Артем вернулся с чашкой дымящегося кофе и встал возле камина совсем рядом с Настей. Она уловила смешанный запах мужской туалетной воды и пота и с трудом удержалась, чтобы не поморщиться. Такая степень физической близости вызвала у нее раздражение, и она инстинктивно посторонилась, чуть увеличив дистанцию. На лице журналиста при этом проступила досада. Проступила – и тут же исчезла.

– Вы мне не ответили, – мягко напомнила Настя. – Почему вы держитесь за театр, в котором вас унижают и, уж простите меня, ни в грош не ставят?

Артем посмотрел на нее с вызовом и каким-то непонятным ей отчаянием.

– Мне нравится, как ставит Лев Алексеевич, – признался он почти смущенно. – Я пару лет назад видел поставленный им спектакль, «Двенадцатую ночь»… Вы не видели?

– Нет.

– Он произвел на меня огромное впечатление, просто огромное! И когда я написал пьесу, для меня даже вопрос не стоял, какому режиссеру ее предложить. Для меня в театральном мире существует только Лев Алексеевич Богомолов.

– Но Богомолов-то уже не ставит вашу пьесу, – напомнила Настя. – Ее ставит Семен Борисович, а это совсем другое дело. У Семена Борисовича свой подход, своя индивидуальность. И спектакль может получиться совсем не таким, как вы ожидаете.

Она прекрасно помнила слова, сказанные Дудником во время репетиции, о том, что его задача – воплотить в спектакле замысел и концепцию Богомолова, но все-таки… Главное – вывести Лесогорова на разговор о том, что Дудник мечтает избавиться от диктата Богомолова.

Однако разговора не получилось.

– И еще мне очень нравится Арбенина, – признался Артем с совершенно детским смущением. – Когда я договаривался с Львом Алексеевичем, я специально оговорил, чтобы Евгению Федоровну заняли в спектакле, для нее там есть большая интересная роль адвоката. Она такая красавица! – в его голосе зазвучало восхищение. – Я ее с самого детства люблю, особенно она мне нравилась в «Восхождении к вершине», помните, был такой фильм? Я его раз пять, наверное, смотрел, если не больше.