Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
Эгберт с удивлением переглянулся с Бурдоном, хотя в душе был крайне доволен, что его теперь оставят в покое и он будет избавлен от скучной обязанности занимать общество.
В городе дружба Жозефины к Анне Ленорман ни для кого не была тайной. Все знали также, что императрице приходилось часто выдерживать насмешки супруга за своё отношение к гадальщице, но суеверие брало верх над другими соображениями. Она доказывала при всяком удобном случае, что должна верить предсказаниям по собственному опыту и что в детстве, когда она жила ещё на острове Мартинике в доме своего
Мария Анна Ленорман была одета в чёрное атласное платье с длинным шлейфом, узкими рукавами, чёрные перчатки на руках; тёмно-красная шаль была накинута на плечи. Она шла, медленно, низко и чопорно кланяясь по сторонам, и остановилась перед императрицей.
— Кажется, нам нечего ожидать скорого приезда императора, — сказал господин, стоявший около камина своему соседу, занимавшему должность камергера в штате императрицы, указывая на Ленорман.
— Вы думаете это на основании пословицы: кот со двора, а мыши на стол?
— Я сегодня говорил с Фуше: он не ожидает императора раньше конца недели.
— Хотите держать пари, что он приедет сегодня ночью в Париж?
— Какая ему надобность спешить таким образом?
— Видите ли, император хочет застать врасплох Фуше и Талейрана. Эти господа ошибутся в расчёте. Они воображают, что императору неизвестны их тайные совещания. У его величества шпионы умнее и в большем количестве, чем у Фуше. Он им больше платит.
«Ты не из шпионов ли Бонапарта?» — подумал испуганный камергер, отыскивая предлог, чтобы присоединиться к остальному обществу, но тот продолжал:
— Император не может долее оставлять столицу в том беспокойном состоянии, в каком она теперь находится. Разве он допустит, чтобы двое из первых сановников его государства сговаривались заранее о мерах, которые нужно предпринять в случае его внезапной смерти.
— В случае его смерти!
— Да, он может неожиданно умереть от кинжала испанского фанатика. Неужели до вас не дошли слухи, которыми теперь полон Париж? Нас окружает атмосфера заговоров, как во времена Пишегрю и Кадудаля. Но вот идёт Бурдон, он скажет нам, что делается в лагере республиканцев.
— Ничего! — ответил Бурдон. — Они отдают кесарево кесарю, а до остального им дела нет.
— Скажите пожалуйста, кому это гадает Ленорман? — спросил камергер, довольный появлением третьего лица и пользуясь удобным случаем, чтобы прервать неприятный для него разговор. — Надеюсь, не её величеству, это было бы нарушением этикета.
— Нет, императрица смотрит, как Ленорман предсказывает судьбу молодому немцу господину Геймвальду.
— Не пойти ли и нам послушать, что говорит сивилла? — сказал камергер, взяв под руку Бурдона и подходя с ним к столу, у которого сидела императрица.
Эгберт с особенным любопытством разглядывал знаменитую гадальщицу. При его поэтическом воззрении на мир он считал вполне возможным, что некоторым избранным людям дана способность предвидения. Разве не бывают у обыкновенных смертных удивительные и непонятные предчувствия! Рассудок может легко опровергнуть существование мира духов, привидений и доказать невозможность видеть будущее, но нельзя ни вполне отрицать, ни объяснить единичные случаи двойного зрения и исполнения того или другого предсказания. Эгберт не был убеждён, что всё заключено в определённых границах, доступных человеческому уму, и что за ними нет ничего вечного, не поддающегося исследованию. Однако как ни привлекала его своеобразная сила, которой была, по-видимому, одарена эта женщина, но его отталкивал способ применения этой силы.
— Я не понимаю, как она может пользоваться своим необыкновенным даром для приобретения денег? — сказал Эгберт Бурдону.
— Это объясняется тем, что во всём этом шарлатанство играет первую роль, — ответил Бурдон.
Не менее неприятное впечатление произвели на Эгберта неестественные манеры Ленорман и её театральный костюм. В те времена во всём французском народе проявлялось желание подражать римлянам как в политических и воинственных стремлениях, так и в одежде. Сообразно с этим и Ленорман старалась изобразить из себя древнюю пророчицу в одежде, приёмах и речи. Но она была слишком светская женщина, чтобы постоянно играть эту роль, и от тона оракула часто переходила к пустой болтовне.
В наружности её не было ничего необыкновенного. Это была женщина лет сорока с тонко очерченным, недурным, но и не красивым лицом, одни только руки поражали нежностью кожи и изяществом.
Она употребляла выражения, целиком заимствованные из Апокалипсиса, и только слегка смягчала краски, говоря о страшных бедствиях, ожидающих Францию, и падении великих государств. Всё это имело глубокий смысл для Жозефины и придворных, которые наравне с народом осуждали испанскую войну и желали мира. В этом гадальщица была только отголоском общего настроения.
Но Эгберт напрасно старался уловить в её прорицаниях что-нибудь положительное или характерное. Каждый образ расплывался у неё в тумане Апокалипсиса, едва приняв сколь-нибудь осязаемую форму. Он уже готов был признать справедливость мнения Бурдона о Ленорман и отвернуться от зрелища, которое оскорбляло его нравственное чувство.
Между тем разговор перешёл от далёкого будущего к настоящему.
Ленорман рассказывала, что её посетил какой-то русский вельможа и потребовал от неё, чтобы она вызвала для него тень императора Павла. При этом гадальщица очень комично передразнивала русского знатного барина, вероятно созданного её воображением, и заметила, что в последнее время большой прилив иностранцев в Париж.
Тут императрица вспомнила об Эгберте и представила его Ленорман.
— Позвольте познакомить вас, — сказала она, улыбаясь, — с молодым австрийцем, который не верит в ваше искусство.
Гадальщица взглянула на него своими выразительными глазами, которые обычно не останавливались долго ни на одном предмете. Его спокойствие и равнодушие не понравились ей.
— Будет ли у вас достаточно мужества, чтобы испытать моё искусство? — спросила она торжественным тоном.
— Мужества? — повторил Эгберт.