Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
— Возьмите и меня с собой, господин Геймвальд, — сказал кто-то на немецком языке с иностранным акцентом.
Эгберт вздрогнул, услыхав знакомый голос, и оглянулся. Он увидел маркиза Цамбелли.
— Сад этот открыт для всех гостей, — ответил он уклончиво.
Они опять стояли друг перед другом. Эгберт вспомнил их первую встречу в гостиной замка Зебург. Но ещё мрачнее смотрели впалые глаза Витторио. Бессонные ночи, проведённые в тяжёлых размышлениях, оставили свой след на его бледном, суровом лице. Невольный ужас охватил Эгберта. Он не боялся нападения со стороны маркиза, но его душа содрогалась от соприкосновения с человеком, которого он ненавидел и презирал в одно и то же время. Неужели эта тёмная фигура будет вечно преследовать его, и он только тогда избавится от неё, когда последует мщение убийце за смерть Жана Бурдона?
— Разумеется, сад открыт для всех, — ответил с принуждённой улыбкой Цамбелли, — но в моём вопросе заключалась просьба наслаждаться им в вашем обществе.
Эгберт был в нерешительности, что ответить ему, но он увидел в нескольких шагах от себя Дероне, который одобрительно кивнул ему головой.
Эгберт молча поклонился. Маркиз Цамбелли, приняв это за знак согласия, подошёл к нему.
Выходя из залы, они оба невольно взглянули на эстраду. За креслом Марии Луизы стояла Антуанета. Лица её не было видно; она наклонилась к императрице и шепнула ей что-то на ухо. Мария Луиза весело засмеялась. Наполеон стоял возле своей супруги, заложив руки за спину по своему обыкновению.
Но вот хозяин дома подвёл к нему одного из гостей, с которым его величество желал познакомиться. Антуанета вздрогнула, увидев его, и быстро подняла голову. На лице её выразился испуг и чувство стыда и бессильного гнева.
— Это граф Вольфсегг! — воскликнули в один голос Эгберт и Цамбелли.
— Да, чудные дела творятся на свете! — сказал Дероне, который очутился возле них. — Император разговаривает с графом Вольфсеггом! Сегодня день сюрпризов! Я был за кулисами. Готовится театральное представление. Посмотрим, как оно пройдёт!..
Цамбелли не обратил никакого внимания на слова полицейского чиновника. Глаза его были устремлены на двух людей, разговаривавших на эстраде. Ему казалось, что он явственно слышит, как они произносят его имя. Только натиск толпы, стремившейся в сад, пробудил его из задумчивости. Эгберт, не дожидаясь его, сделал несколько шагов вперёд. Дероне исчез.
В саду под деревьями веяло вечерней прохладой. Уже был одиннадцатый час ночи. Аллеи были ярко освещены разноцветными фонарями, но в чаще деревьев, в кустах и полукруглых беседках, где были устроены скамьи для отдыха, царствовал приятный полумрак. В разных местах сада расставлены были группы музыкантов, которые наигрывали тихие, едва слышные мелодии. На широком лугу посреди сада был устроен небольшой театр; только немногие знали, в чём будет состоять представление. Эта неизвестность ещё больше привлекала публику.
Все гулявшие в саду стремились сюда, так как всякий хотел заблаговременно занять лучшее место. Для их величеств и нескольких избранных особ были поставлены кресла перед самой сценой.
Эгберт также направил свои шаги к театру, так как понял из слов Дероне, что он должен привести сюда Цамбелли. Нечего было бояться сопротивления со стороны маркиза. Он машинально шёл по аллее и, казалось, обдумывал последствия своей беседы с Эгбертом, прежде чем заговорить с ним.
Со времени смерти Кристель он не знал ни минуты покоя. Когда несчастная упала из окна, у него едва не вырвался крик радости. Он был избавлен от единственного очевидца его преступления. С какими бы обвинениями против него не явились его враги теперь, всё это останется в области предположений, потому что ни один смертный не может теперь сказать на суде: «Вот убийца! Я сам видел, как он застрелил Жана Бурдона»! Но то, что он считал своим освобождением, сделалось для него источником нескончаемых мучений. Где бы он ни был, один или в обществе, образ чёрной Кристель упорно преследовал его.
Газеты каждый день рассказывали её историю с новыми вариациями. Весь Париж был занят ей. Никто не называл имени маркиза Цамбелли, следовательно, не только Антуанета, но даже Эгберт не сочли нужным сообщить публике о его отношениях с Кристель. Тем не менее всем было известно его сватовство к Антуанете, и у многих появилось подозрение, что он знает об этой истории больше, чем желает показать это. Цамбелли не мог избежать вопросительных взглядов и намёков, которые делались с явным намерением рассердить его или в надежде, что он изменит своей тайне. У него не было никакого оружия для защиты; он должен был с видимым равнодушием принимать эти уколы кинжала в его сердце, находясь в постоянном страхе обнаружить свои ощущения каким-нибудь неосторожным словом или выражением лица.
Все его попытки выведать что-либо у Антуанеты окончились полной неудачей. Маркиза де Гондревилль не принимала его под предлогом болезни; на свои письма он не получал никакого ответа. Старый маркиз Мартиньи обходился с ним с ледяной холодностью и, несмотря на все уловки Витторио, упорно избегал всякого объяснения.
Ещё загадочнее казалось ему обращение императора. Наполеон, против ожидания, не задал ему ни одного вопроса и даже ни разу не упомянул о встрече Антуанеты с нищей, хотя, конечно, имел об этом самые подробные сведения. Он как будто не хотел и слышать о приключении в Тюильрийском саду и однажды в присутствии Цамбелли нахмурил брови, когда кто-то указал ему на газетную статью, где красноречиво рассказывалась история бедной Кристель.
Маркиз чувствовал себя как бы посаженным в тёмную, безысходную тюрьму. Страх, которого он прежде никогда не испытывал, рисовал ему фантастические картины ужаса. Ряд вопросов беспокоил его. Что сказал Эгберт Антуанете? Насколько ему известна тайна смерти Жана Бурдона и не сообщал ли он ещё кому-нибудь своих догадок? Не подозревал ли он причину трагического конца чёрной Кристель?
Витторио был теперь богат и занимал слишком видное положение в свете, чтобы уступить поле без борьбы. Когда он был бедным и малоизвестным искателем приключений, ему было легко обратиться в бегство и слиться на время с безымянной массой. Но теперь он дорожил своими поместьями и достигнутыми почестями. Он не хотел терять их, не желал отказаться от чего бы то ни было, даже от своих притязаний на руку Антуанеты. Он не мог дать себе отчёта: ненавидит ли он её или им руководит желание обладать ею?
Страсть затуманивала его чувства, парализовала ум и волю.
— Господин Геймвальд, — сказал он по-немецки, чтобы проходившие около них не могли понять его слов, — я должен сделать вам признание.
— Мне, маркиз? Хотя мы несколько раз встречались с вами в военное и мирное время, но я не могу представить себе, какого рода признания я могу услышать от вас. Мне кажется, что я не имею на это ни малейшего права.
— Да, господин Геймвальд, я вынужден предстать перед вами в качестве собственного обвинителя. Дело касается чёрной Кристель; прошу спокойно выслушать меня. Бедная девушка влюбилась в меня. В одну злополучную ночь я настолько потерял голову, что увёз её из вашего дома. Это был дурной, непростительный поступок как относительно несчастной, так и вас, господин Геймвальд. Солдаты многое позволяют себе во время похода... Разумеется, не достойно оправдывать себя безнравственностью других. Связь наша окончилась, как все подобные связи. Мы расстались после одной крупной ссоры. Конечно, и в этом случае наибольшая вина была на моей стороне. Под влиянием гнева и пресыщения слишком поздно появилось у меня сознание, что я во всяком случае обязан позаботиться о судьбе покинутой мною девушки.
— Вы правы, — заметил с горечью Эгберт, — не мешало бы раньше вспомнить о ней.
— Может быть, всё обошлось бы самым благополучным образом, если бы мы опять встретились с нею, — продолжал невозмутимым голосом Цамбелли. — Но я не нашёл её на прежней квартире и после нескольких неудачных попыток отказался от дальнейших поисков, зная, как скоро исчезает след всякой пропавшей девушки в этом громадном городе. Наконец газеты, описавшие историю нищей в Тюильрийском саду, объяснили мне многое. Сердце моё обливалось кровью при этом известии... Не считайте меня бесчувственным, месье Геймвальд! Хотя судьба более закалила меня, нежели вас, но я так же горько оплакиваю смерть этой несчастной, как и вы.