Смерть — мое ремесло
Шрифт:
– Если я правильно понял, я должен сообщить вам по прибытии каждого транспорта количество непригодных, которые подвергнутся особой обработке. Однако я не должен сохранять эти цифры, и, следовательно, общее количество непригодных, прошедших через мои руки и подвергшихся обработке, должно оставаться мне неизвестным?
Он в знак согласия махнул сигарой.
– Вы превосходно все поняли. Согласно приказу рейхсфюрера, общее количество должно быть известно только мне. Другими словами, мне и только мне надлежит подвести общий итог тем данным, которые вы мне сообщите, и составить для рейхсфюрера полную статистику. Вот все, что я имею пока вам сказать.
Мы помолчали, потом я спросил:
– Могу я высказать свои соображения по первому пункту?
Он зажал сигару в зубах и коротко ответил:
– Пожалуйста.
– Исходя из общей цифры пятьсот тысяч единиц в первые шесть месяцев, я прихожу к средней цифре в месяц - восемьдесят четыре тысячи единиц. Итого за двадцать четыре часа надлежит подвергнуть особой обработке две тысячи восемьсот единиц - это огромная цифра.
Он вынул сигару изо рта и опять взмахнул ею в воздухе.
– Ошибаетесь. Вы забываете, что на эти пятьсот тысяч единиц, вероятно, найдется некоторое количество пригодных к работе. Они не подлежат обработке.
– По-моему, это не решает, а лишь отодвигает вопрос. По своему опыту, как комендант лагеря, я знаю, что средний срок использования заключенного на работе равен трем месяцам. После этого заключенный становится непригодным. А следовательно, если предположить, что на транспорт в пять тысяч единиц две тысячи окажутся пригодными к работе, то совершенно ясно, что эти две тысячи через три месяца свалятся мне на голову уже как непригодные и их придется подвергнуть обработке.
– Да, конечно. Но вы по крайней мере выиграете время. А покуда вы еще не закончили оборудование лагеря, такой выигрыш во времени, надо полагать, для вас весьма ценен.
Он взял в рот сигару и положил правую ногу на левую.
– Вы должны знать, что через шесть месяцев после первого срока поступление транспортов значительно возрастет.
Я недоверчиво взглянул на него. Он улыбнулся, и лицо его снова округлилось и подобрело.
– Но это просто невозможно!
– воскликнул я.
Он улыбнулся еще шире, поднялся и стал натягивать перчатки.
– Дорогой мой, - произнес он радостно и значительно, - Наполеон сказал: "Невозможно - не французское слово". С тридцать четвертого годэ мы стараемся доказать всему миру, что слово это - и не немецкое.
Он взглянул на свои часы.
– Мне кажется, уже время проводить меня на вокзал.
Он взял со стола фуражку. Я поднялся.
– Господин оберштурмбанфюрер, пожалуйста...
Он взглянул на меня.
– Да?
– Я хотел сказать, что по чисто техническим причинам все это невыполнимо.
Выражение его лица сразу изменилось.
– Позвольте, - произнес он ледяным тоном, - на вас и только на вас возложена задача разрешить техническую сторону вопроса. Меня это не касается.
Он откинул назад голову, прищурил глаза и сверху вниз окинул меня надменным взглядом.
– Вы должны уяснить себе, что я не имею никакого отношения к практической стороне дела. Попрошу вас впредь не говорить со мной об этом даже намеками. В моей компетенции - цифры и только цифры.
Он повернулся на каблуках, взялся за ручку двери, но на секунду задержался и, полуобернувшись, высокомерно добавил: - Я занимаюсь только статистикой.
На другой день я поехал с оберштурмфюрером Зецлером в Треблинку. Лагерь этот находился к северо-востоку от Варшавы, неподалеку от Буга. Начальником лагеря был гауптштурмфюрер Шмольде. Он ничего не должен был знать о том, что намечается в Освенциме. Вульфсланг представил ему мой приезд как визит в целях инспекции и информации. Шмольде приехал за мной на вокзал на машине. Это был худощавый человек неопределенного возраста, с землистого цвета лицом. Глаза у него были какие-то стеклянные.
Он пригласил нас закусить в офицерской столовой, правда, в отдельной комнате, извинившись, что не может принять у себя, так как жена его больна. Завтрак оказался превосходным, но Шмольде больше молчал. Лишь изредка он бросал несколько слов, да и то, я думаю, только из уважения ко мне. Голос у него был усталый, без интонаций, и казалось, каждое слово стоит ему усилий. Говоря, он то и дело облизывал языком губы.
После завтрака подали кофе. Немного погодя Шмольде взглянул на часы, перевел на меня свои пустые глаза и сказал:
– Потребовались бы длительные объяснения, чтобы описать вам особую обработку. Поэтому я предпочитаю просто показать, как мы действуем. Думаю, так будет понятнее.
Зецлер застыл, затем быстро отвернулся от меня. Я сказал:
– Конечно, это очень хорошая мысль.
Шмольде облизнул губы и проговорил:
– Мы начинаем в два часа.
Мы поговорили еще несколько минут, Шмольде опять взглянул на часы, я тоже посмотрел на свои - было без пяти два. Я встал. За мной медленно и как бы нехотя встал Шмольде. Зецлер приподнялся:
– Простите, я еще не выпил свой кофе.
Я посмотрел на его чашку. Он даже и не притронулся к ней. Я сухо произнес:
– Вы нагоните нас, когда выпьете.
Зецлер кивнул головой и сел. Его голый череп медленно залился краской. Он явно избегал моего взгляда.
Шмольде пропустил меня вперед.
– Вы не против, если мы пойдем пешком? Это недалеко.
– Конечно, нет.
Погода стояла солнечная. Посредине аллеи, по которой мы шли, тянулась бетонированная дорожка, по ней могли идти рядом двое.