Смерть президента
Шрифт:
— Да, похоже на то, — согласился Козел.
— Что слышно с амнистией? — спросил Хмырь.
— Утром буду говорить с президентом.
— А может, с самим господом богом поговоришь, а, Каша? — усмехнулся вертолетчик Витя.
— Не веришь? — удивился Пыёлдин. — Спроси у кого хочешь… Ванька, скажи! — Он ткнул Цернцица локтем в бок.
— Только что президент объявил по телевидению, что утром сам позвонит Каше.
— Надо же, — не удивился Козел. — Ну что ж, пусть позвонит, если других дел нет… Скоро выборы, ему очки набирать надо… Он и позвонит, и приедет, и к сердцу прижмет… У них там, наверху, принято к сердцу прижимать, целовать. Если уж Каша бабочку надел, то почему бы его и не поцеловать… Все это хорошо…
— А что плохо? — спросил Пыёлдин.
— С амнистией он нас надует. Ему не впервой. То он клялся на рельсы лечь, то руку готов был отрубить… С бодуна чего не пообещаешь… Не верю я ему, Каша, не верю, — Козел покачал головой. — И тебе не советую. Да что я, никто ему уже не верит.
— Пусть клятву даст!
— Даст он тебе клятву… Догонит и еще раз даст. И просто поклянется, и землей родной, и хлебом с солью… За ним не заржавеет. Только посолит он нас, как пить дать посолит.
— Авось! — Пыёлдин не хотел угнетаться тяжкими раздумьями. — Сам же говоришь — выборы на носу! Не может он поступать, как ему хочется. Ему надо показывать свою твердость, заботу… чтоб все думали, что его слово — закон. Заложников наших ему не простят, понял?
— Все, как есть, понял, — кивнул Козел, глядя в костер. — Только вот я подумал… понимаешь, я подумал…
— Скажи уже наконец, что ты там подумал?!
— Он же хозяин своего слова… До выборов он его дал, после выборов взял… И был таков! Главное, вовремя смыться, как говорят наши люди, да, Каша?
— Разберемся, — Пыёлдин поднялся, отряхнул штаны, нашел взглядом Анжелику и, убедившись, что она здесь, рядом, успокоился. — Будут сомнения — сюда пригласим, поговорим, утрясем.
— Думаешь, приедет?
— А куда ему, бедолаге, деваться? Сам же говоришь, — ему очки набирать надо. Проведем совместную пресс-конференцию, стол накроем, — поддадим маленько… Отказаться он наверняка не сможет.
— Что же, у него и выпить нечего?
— Выпить, может быть, и найдется, а собутыльников приличных нет. Он еще сюда повадится, не будешь знать, как отшить.
— Отошьем, — усмехнулся Козел. — Дело нехитрое.
— Знаешь, он любит всякую шелупонь друзьями называть… То у него лучший друг Билл-Шмилл, то Коль-Шмоль, то Жак-Шмак… Теперь появится еще один — Каша-Малаша! — расхохотался Пыёлдин. Подняв голову и наткнувшись взглядом на луну, он сразу посерьезнел и молча покинул крышу. Следом за ним, тоже не произнеся ни слова, в узкую железную дверь шагнули Цернциц и Анжелика.
Город еще спал, погруженный в предрассветную сумеречную мглу, а в темном, еще звездном небе уже сверкал залитый солнечными лучами верхний этаж Дома. Едва проснувшись, люди поднимали головы от подушек, подбегали к окнам и смотрели, смотрели в золотистые окна небоскреба, надеясь увидеть там какие-то перемены. Все понимали, что происшедшие за последние несколько дней события перевернули их жизнь и отныне она идет другим путем. Было совершенно ясно, что в мире начинается что-то новое, непредсказуемое.
В городе скапливались войска, на аэродром прибывали диковинные самолеты с гуманитарной помощью для заложников, но, кроме колбасы и макарон, в ангаре сгружали какие-то ящики, обтянутые зеленоватым брезентом. Прошел слух, что это секретное оружие не то психического, не то какого-то огненного действия. Проницательные граждане понимали, что подобное оружие не может действовать избирательно, и если уж его применят против террористов, то и заложникам достанется. Присланное не то Биллом-Шмиллом, не то Джоном-Шмоном, это оружие и было предназначено для заложников — чтобы ввести их в дикое неистовство и вынудить, не считаясь с жертвами, смести террористов. Пусть они умирают на ступенях, выпрыгивают в окна, бросаются на автоматы, пусть, но тогда и штурмующим будет все позволено. Они могут взорвать Дом, обстрелять его газовыми снарядами, испепелить лучевыми пушками. Никому и в голову не придет, что невзрачная кучка пепла, оставшаяся на пустыре, была самым величественным зданием на земле. И снова на этом месте, как и год назад, образуется городская свалка.
Но до этого далеко, это может вообще не состояться. Пока еще в утреннем светлеющем небе полыхал золотом кристалл, воткнутый острием в космос.
Просыпались и заложники.
Потягивались, мяли лица, смотрелись в зеркала, терли отросшую щетину. Некоторые подходили к окнам и подолгу смотрели вниз, на возникающие в серых сумерках кварталы города. Скоро должны были доставить завтрак — Пыёлдин настоял, чтобы завтрак заложникам подавали дважды — к семи утра и к одиннадцати.
Заложники знали, что этим утром у Пыёлдина должен состояться телефонный разговор с президентом, и пребывали в радостном нетерпении, словно их усилиями завертелись события, заставившие вздрогнуть планету, словно с ними собирается разговаривать могущественный Боб-Шмоб.
Постояв с полчаса на крыше и продрогнув на утреннем ветерке, Пыёлдин дождался первых солнечных лучей, брызнувших из-за дальнего леса. И только после этого, словно убедившись, что день все-таки наступит, спустился с крыши.
И тут его ожидало первое потрясение этого дня.
Пыёлдин уже привык к тому, что все заложники одеты достаточно прилично — черные костюмы, вечерние платья, нарядные туфли, полупрозрачные накидки, воротнички из шелковистых мехов и так далее. Осмелевшие за последние сутки заложницы расхаживали по коридорам, вели светские беседы, кокетничали с мужчинами, которые тоже выглядели весьма достойно. Человек новый, попавший сюда неожиданно, ни за что бы не догадался, что девочки, невесомо порхающие с подносами, уставленными хрустальными бокалами с шампанским, обслуживают заложников, которые весело чокаются, болтают непринужденно и озорно. Но Пыёлдин к этому уже привык и нисколько не удивлялся, как и подчеркнутому уважению, с которым здоровались с ним заложники, издали раскланиваясь и посылая приветственные жесты.
Однако то, что он увидел, спустившись с крыши…
Навстречу ему шла пара, один вид которой заставил его отшатнуться. Это были бомжи. Самые дремучие, запущенные бомжи, которых можно встретить разве что в московских подворотнях, под платформами электричек, в подземных переходах. Бывшие ветераны труда и войны, окончательно отощав и обнищав, продавали последнее, что у них было, и уходили куда глаза глядят, в святой надежде, что люди не дадут им помереть с голода. Их можно было встретить в канализационных люках, в недостроенных домах, в лесопосадках и в городских свалках, во многих других местах, которые недремлющая человеческая мысль обнаружила с наступлением счастливых демократических перемен.
Так вот пара…
У мужика был подбит глаз, на щеке пылал кровоподтек, на плечах болталась фуфайка, у которой отсутствовал один рукав, на ногах красовались растянутые тренировочные брюки и черные калоши с розовыми внутренностями. Непередаваемая сизость его заросшей физиономии выдавала не просто бездомного бродягу, а бродягу убежденного, с хорошим стажем.
Лицо его подружки покрывала та же сизость, что говорило об их одинаковом образе жизни, но было оно в гораздо худшем состоянии. А приспущенные чулки, мужские туфли чуть ли не сорок пятого размера, лоснящийся среднеазиатский халат, надетый на голое тело, составляли ее туалет.