Смерть ростовщика

Айни Садриддин

– Выбирайте из этих!

Не собираясь покупать, я рассеянно оглядел тюбетейки и, выбрав наугад одну из них, спросил о цене.

– Пять тенег, – ответил торговец.

– Две теньги! – сказал я, возвращая всю стопку и думая про себя: «Ведь денег-то у меня нет! Вдруг торговец согласится, под каким предлогом откажусь я от покупки?» При этой мысли я весь покрылся потом.

– Имейте совесть, братец! – вступил в торг Кори Ишкамба. – Ведь лишь материал для тюбетейки стоит больше четырех тенег! Надо что-то выручить за шитье! Да ладно, пускай шитье обойдется вам даром, – давайте четыре тенги!

Я

ничего не ответил на слова Кори Ишкамбы, будто и не слышал их.

Опытный торговец, который по глазам умел понять – серьезный перед ним покупатель или только желающий прицениться, взял из моих рук тюбетейки и, уложив обратно под занавеску, сказал Кори Ишкамбе:

– Дядюшка Кори, напрасно надеетесь, они ничего не купят!

Убедившись, что я не покупатель, Кори Ишкамба продолжал свой путь. Я пустился за ним.

Выйдя на улицу, ведущую к рядам бакалейщиков, Кори Ишкамба снова остановился у одной из лавок. Я опять пристроился за ним, делая вид, что собираюсь совершить покупку.

Поздоровавшись с хозяином лавки, Кори сказал ему!

– Дайте мне кусочек гулканда [5] в счет правнуков!

Улыбнувшись, бакалейщик приподнял крышку большой медной чаши, стоявшей перед ним, отломил железной лопаточкой кусочек леденца величиной с грецкий орех и протянул Кори Ишкамбе.

Кори Ишкамба взял лопаточку, положил в рот гулканд и, посасывая его, сказал:

– Правнук что-то маленьким оказался! Прилип к зубам, растаял во рту, а внутрь ничего не попало!

– Лавочка у меня тесная, товара и капитала мало, да и товар такой, что покупателя на него нет, и не найдешь его, поэтому я и беден. В таком месте правнуки быстро растут, не скоро достигают зрелости!

– Ладно, тогда не в счет правнуков, а просто, бога ради, дайте мне еще кусочек гулканда, а то у меня охладел к пище желудок и совсем пропал аппетит, хоть плачь! А я помолюсь за вас, чтобы бог привел вам увидеть свадьбу своих детей!

– Ох-хо-хо! – вздохнул хозяин. – Хорошо, что у вас охладел желудок, не то вы проглотили бы весь мир, не прожевывая! – И все же он отломил Ишкамбе еще кусочек гулканда.

Вероятно, хозяин лавочки посчитал меня спутником Кори Ишкамбы. Он со мной не заговорил и не спросил, что мне нужно. Зато сам Кори Ишкамба вдруг оглядел меня с ног до головы острым, проницательным взглядом и, с хрустом разжевывая гулканд, спросил:

– Братец, уж не ко мне ли у вас дело?

Я, признаться, растерялся и, вместо того, чтобы прямо сказать, что у меня есть к нему дело, помимо воли произнес слова, приготовленные на тот случай, если ко мне обратится бакалейщик:

– Мне нужен черный перец!

Конечно, такой ответ на его вопрос прозвучал нелепо. Кори Ишкамба насмешливо улыбнулся, глядя на меня. Окончательно растерявшись от смущения, я сунул руку в карман, намереваясь купить немного перца и избежать позора. Но в кармане, как назло, не нашлось ни гроша. Краснея и бледнея от стыда, обливаясь потом, я сказал бакалейщику:

– Простите, у меня случайно не оказалось с собой денег. Я схожу за деньгами и тогда возьму у вас перца.

Торопливо покидая лавку, я кинул взгляд на Кори Ишкамбу – оттопырив нижнюю губу, он многозначительно покачал головой и что-то сказал бакалейщику. Но слов я уже не расслышал.

* * *

Итак,

охота я в этот день не удалась. Я сам спугнул дичь, и, кажется, навсегда: Кори Ишкамба понял, что я не собирался покупать ни перца, ни тюбетейки, что в обоих случаях я притворялся. Теперь не приходилось рассчитывать, что мне удастся познакомиться с ним на улице.

Я очень досадовал на свою оплошность. Стоило мне ответить на его вопрос утвердительно, сказать прямо, что мне нужно переговорить с ним, изложить свою просьбу, и он бы понял, почему я хожу за ним по пятам. Пусть бы он даже отказал мне в худжре, я хотя бы понаблюдал за образом жизни этого странного человека. То, что я лишился возможности следить за ним дальше, огорчило меня больше, чем утрата надежды на худжру.

Однако теперь поздно было сожалеть и раскаиваться, я ничего не мог изменить.

И все же я верил, что рано или поздно сведу знакомство с этим человеком и пойму его характер.

IV

На следующий день, выйдя на базарный перекресток, я направился к чайному ряду, который тянулся на север от мечети Диванбеги, между медресе Кукалташ и мечетью Магок.

Среди чайных лавок, на южной стороне улицы, как раз против тупичка, где торговали углем, расположен был караван-сарай, известный под названием Джаннатмакони.

По обеим сторонам у входа в караван-сарай находились две высокие суфы. На одной из них всегда сидел со своим подносом торговец сластями Рахими Канд.

Рахими Канд был на редкость занятным человеком, Я получал немалое удовольствие от разговоров с ним. Мне нравилось слушать его рассказы о жизни, и я частенько присаживался на соседнюю суфу, чтобы побеседовать с ним.

Упомянув Рахими Канда, я должен немного и рассказать о нем своим читателям.

Уроженец селения Фаик, Шафриканского туменя, он прошел обучение в Бухаре, выбрав профессию музыканта. Рахими Канд неплохо играл на тамбуре, но особым талантом не обладал. Петь он и вовсе не умел, не был речист и, не отличаясь приятностью обращения и любезностью, не мог украсить пирушку забавным рассказом или остроумным словом. Поэтому богачи не приглашали его играть на свадьбе или торжественном приеме гостей. Спрос на его искусство был невелик, а. когда его все приглашали на свадьбу или пирушку, платили мало – две-три тенги за весь вечер, это равнялось тридцати копейкам. Что и говорить, сами понимаете, Рахими Канд был беден, очень беден, ничего не имел за душой и нередко голодал.

Так как приглашать этого музыканта было много дешевле, чем других, учащиеся медресе чаще всего именно его звали на свои устраиваемые в складчину пирушки.

На одной такой пирушке я и познакомился с ним.

Иногда в разгаре веселья учащиеся подшучивали над Рахими Кандом, а некоторые позволяли себе проделки, переходящие грань допустимого, обижали его.

Однажды мои однокурсники – более ста человек – собрали в начале учебного года деньги для учителя – тысячу пятьсот тенег. Вручив учителю в виде подарка к началу года (так называемого ифтитахона) тысячу четыреста тенег, остальные сто тенег решили истратить на ночную пирушку, пригласив на нее тамбуриста.