Смерть во фронтовом Киеве
Шрифт:
– Как не покориться тебе, Милочка, хороший ты наш человечек? Тихо! А задрались всё же чубатые… О! Слово Великому молчуну!
– Просим, Саша! – это Милка и, кажется, впервые за этот вечер улыбается лично ему, персонально. «Пустячок, а приятно», – успевает отметить Сураев, с досадным треском расправляя коленные суставы. Вперёд!
– Друзья мои, истина относительна. Кто там виноват, решат историки победителей. За нашу абсолютную дружбу!
– А Сашок у нас по-прежнему молодец! – Генка через стол потянулся к Сураеву, чокнулся. Не пьет, собственно – пригубливает только. Мода такая
– У Флоридиса было два инфаркта, – склонилась Милка к уху Сураева. Горячее её дыхание, случайное полуприкосновение жаркого бедра мгновенно взметнули в нём волну ревности. Ненужное это чувствование заглушая, Сураев примерился разом хлопнуть свою посудину. Каждый тут приударял в свое время за Милкой, а за Генку она на несколько лет сходила замуж, но всё давно быльем поросло. Вон даже Толян, который прежде, чуть подопьёт, неукоснительно атаковал любую бабу, оказавшуюся на тот момент в пределах досягаемости, сидит себе тихо и вместе со всеми зачарованно наблюдает, как их дама, скорчив свою гримаску, несет ко рту последнюю дольку соленого огурца. Однако же и сивуха! Хоть рукавом занюхивай… Эх, настоящее удовольствие от выпивки осталось в прошлом. А что вообще хорошее там, спрашивается, не осталось? В гнусном, рабском советском прошлом… Или он до того приобвык к своим одиноким, строго перед сном, ста пятидесяти граммам, что не способен уже поймать кайф от выпивки нормальной – в компании доброй, а можно сказать, что и весёлой? Вон Пашка снова собрался анекдотец рассказать.
– … как разбогатеть? А украсть цветной ксерокс и напечатать баксы.
– Э, послюшай! – Генка хочет, видимо, подсказать, какой ксерокс для этого лучше подходит.
– Тихо! Если боязно печатать баксы, продать цветной ксерокс. Ну, как?
– О! Я много тут выслюшиваю анекдотов, но всё такая пошлятина… Не при Миле пересказывать.
– Закономерно. Животный солдатский юмор – на что ещё способны вы, мужики, в такое время?
Застучали табуретками, сгрудились возле Милки, наперебой угощая куревом, а Толян, протискиваясь мимо Сураева на выход, больно проехался по его бедру твердой штуковиной в кармане. Так, так… В кармане пиджака. Свой «Макаров» Сураев оставил дома, да и вообще уж года полтора как не доставал из тайника. Сегодня к тому же предчувствовал, что в комендантский час их вечеринка не впишется.
Ну вот, опять накатило! Откуда постыдный страх? До дома рукой подать. А нарвёмся на патруль – зачем им палить? Пьяная компания, приличные люди, дама. Чего бояться – ночёвки в отделении? Документы с собой, а после выпитого, глядишь, отрубимся и на нарах.
Рядом стукнуло. Генка открывает форточку.
– Не идешь курить, Гена?
– На сегодня хватит. Достаточно и дыма из коридора, Сашок.
– Я заметил: ты и не пьёшь почти.
– Вынужден… как это…? Ограничить себе эти удовольствия.
– Потребности. В такое время это потребности.
– Ну, пускай потрэбности. Хуже, что и не радует меня спиртной продукт – не то, что в молодые годы. Ты помнишь ли, Сашок, наш «Биомицин»?
– «Билэ мицнэ»? Как
– Да-а-а… Теперь-то понимаю: дрянь дрянью, а тогда… Сколько чистой радости приносило!
– Чистой? Гм…
– Знаешь, Сашок, тогда чистой всё-таки… Недавно то вино вспоминал. Зато другие удовольствия остались. А дэвушки! Ваши дэвушки… Я помнил про них все эти пятнадцать лет. Э, послюшай, они сейчас ещё прекраснее, – знаешь, такой отчаянной красотой!
«И доступнее» – мысленно продолжил Сураев. Его кольнуло таки. Умом-то давно, ещё в студентах, понял, что глупо злиться на девушек, вешающихся на шею иностранцам. Если патриотизм такой, он нелеп. Если ревность племенного быка, она нелепа вдвойне. К тому же на носатеньких, поведения серьёзного, ассириек никто, насколько ему известно, и не покушается. А остальные – потому-то и хороши, что здесь столетиями кипят, смешиваясь, расы и культуры. Генка, значит, как был бабником, так им и остался. Вот только болтовни этакой за ним раньше не наблюдалось.
– Ты напрасно открыл форточку. Теперь весь дым вытянет сюда.
– А я прикрою дверь. Вот так. Послюшай, а ты бросил курить?
– Да. Когда началась наша свистопляска. Зарплату сожрала инфляция, сигареты исчезли. Потом появились у спекулянтов, и надо было ещё бегать, где-то доставать…
– Но ведь все были в таком же… в ситуации.
– Мне унизительна была именно ситуация. Да и давно хотел бросить.
Громовой хохот Толяна за дверью, потом хихиканье Ошки. Солдатские анекдоты имеют успех.
– А тепэрь, когда этого добра хватает?
– Так бросил же. Вот во сне иногда курю и злюсь на себя, что не выдержал характера.
– И что ты куришь?
– Как что?
– Какие сигареты, мне интерэсно, ты куришь во сне?
– Знаешь, мне и самому стало интерэсно… Прости, Ген, я нечаянно собезьянничал… А курю мои любимые, «Родопи». Бывает, что и «Ту-144», но тогда сержусь, что во рту кисло.
– Следовательно, эпоха американских сигарэт прошла мимо тебя.
– Не совсем. Помнишь, в самом конце шестидесятых, «Мальборо» за тридцать пять копеек?
– Ну, я курил «Приму», это вы, пижоны… Похоже, ты не разбогател за эту заварушку, Сашок.
– По мне, что ли, не видно?
– Не сэрдись, среди ваших ассирийских миллионеров модно ходить в калошах, привязанных веревкой.
– Сейчас уже не модно, говорят.
– Ваши теперь контролируют половину Крещатика.
– Ту, что больше пострадала. Развалины. Но ко мне это не имеет отношения, Гена. Я худая овца в жирном ассирийском стаде. Вот так.
– Выходит, Сашок, что на дядю ты не работаешь?
– Бог миловал… И не нужно мне на ночь страшилок, Гена.
Над головами бухнуло. Неужели шальная ракета и попадание неподалеку, в квартале? Нет, можно расслабиться: наверху танцуют, с позволения сказать.
– Как там, Сашок, у … э… у Хармса? Вот, кажется:
Тра-та-та…
Созвездья форму изменили,
А сверху слышен крик весёлый…
– …И топот ног, и звон бутылок.
– Недооцениваете вы свою культуру.
– Чью, Гена?
– Русскую!
Сураев подумал, что скорее всегда переоценивали, однако возражать не стал.