Смотрящие в бездну
Шрифт:
Закончив с перекусом, юноши двинулись в комнату, которая служила Дэну студией. Там располагался рабочий стол, очиститель, увлажнитель и дезинфектор воздуха, пачки с печатками, салфетками, заживляющей мазью, тату-оборудование, множество красок в небольших баночках, а на стенах висели отрисованные Дэном эскизы и фотографии его готовых работ. В основном Линч брал заказы на латинские надписи в стиле готики или треш-польки – это и сподвигло его выбрать именно курсы Роджера Силмана. Эдди, как единственный и лучший друг, согласился посещать их за компанию, в итоге преуспевая в латыни даже больше, чем сам Дэн. А еще именно там он познакомился с Элари.
Вероятно, успеваемость на курсах и Элари Браун были как-то связаны, но сам Эдди это
Пока Дэн вешал на стену пару новых эскизов и новые фото, Беккер расположился на большом белом диване при входе, закинув руки за голову и вытянувшись во весь рост. Он планировал остаться здесь с ночевкой, зная, что Дэн будет только за: они достанут приставку, закажут пару пицц и несколько бутылок пива – одним словом, хорошо отдохнут этим вечером. Мысленно выбирая, взять пиццу с острыми колбасками или просто попросить, чтобы добавили как можно больше шампиньонов, Эдди не заметил, как задремал.
Закончив с работой, Дэн не стал его будить. Можно сколько угодно подкалывать друг друга, но Линч видел, что последнее время самочувствие Эдди действительно ухудшается, и уже жалел, что повел его с собой на курсы – вряд ли в другой ситуации тот пересекся бы с Браун. Но сотворенного не вернешь, и Дэн решил, что сейчас он может сделать для друга только одно – дать ему выспаться. Линч отправился в свою комнату, надел наушники и погрузился в шутер.
Если бы Дэн зашел в свою студию примерно в то время, когда посреди «DEEP FLOYD» неприметная Лизи Голд держала наготове отцовский охотничий нож, то увидел бы, что лицо Эдди сначала перекосилось в гримасе боли и страха, а потом растянулось в несвойственном человеку оскале – оскале хищника, наблюдающего, как его жертва стоит в единственном, крошечном шаге от смерти. Из-под вспухших десен вытекла струйка крови, будто скоро там прорежется ряд новых, крепких и острых клыков.
Но Дэн не зашел, и через несколько секунд лицо Эдди Беккера вновь стало его собственным лицом. Наутро Эдди не помнил, что видел во сне, но странный металлический привкус во рту преследовал его еще несколько часов, не смываясь ни зубной пастой, ни кофе, ни жевательной резинкой.
10
В палате семьсот девятнадцать городской клиники имени Шеффилда погасили свет, как и во всех других палатах. Во взрослом отделении «отбой» проходил позже, чем в детском, но не менее строго и по собственному расписанию: в двадцать три ноль-ноль пациенты гасили свет, но могли оставить себе ночник, чтобы читать книгу, или работать за ноутбуком с меньшим ущербом для зрения, или все, что угодно – но выходить из палат и включать основной свет запрещалось. За тех, кто не мог встать, выключали свет и закрывали двери медсестры. Потом они удалялись в свои кабинеты пить чай с печеньем и дремать, периодически сменяя дежурный пост.
Медсестра, ухаживающая за Саймоном Деннетом, задержалась в проходе и посмотрела на своего подопечного: Деннет лежал, закрыв глаза и не двигаясь.
Она видела, как быстро он угасает, и даже немного переживала за этого несчастного мужчину – никто не знал, как ему помочь, даже лучшие врачи клиники разводили руками. Раньше, когда он только прибыл, они толпились вокруг него по несколько человек за раз, обсуждая кожные покровы, сочащуюся из них жидкость, рассматривая снимки и результаты анализов, перешептываясь и что-то быстро-быстро черкая в своих крохотных блокнотиках. Но позже, по мере ухудшения состояния больного и нулевой определенности диагноза, специалистов, посещающих палату, становилось все меньше, и в итоге остался лишь один лечащий врач, который был положен каждому шеффилдскому пациенту.
Никто не произносил это вслух, но все подозревали – нет, все были уверены, – что спасти его уже не удастся, и стоит просто дать Деннету спокойно проследовать в мир иной. Все, что они могли сделать для него, это обеспечить максимальную мягкость и безболезненность данного пути.
Перед тем, как закрыть дверь, медсестра прокрутила в голове, все ли она сделала. Окно закрыто, шторы задернуты, пациент накрыт, свет выключен, но это мелочи. Куда больше ее отвращала смена постельного белья: днем Саймон еще мог худо-бедно вставать, но с наступлением ночи силы, как и разум, покидали его вообще, и он постоянно мочился под себя. Всю эту кучу грязной зловонной ткани в желтых разводах она собирала и выносила в прачечную, стелила новое, чистое белье, но на следующее утро история повторялась. Да, она сама выбрала работу медсестрой и прекрасно знала, на что идет, но такой пациент, как Деннет, ей попался впервые. И ежедневные соломенные пятна на белоснежных простынях и одеяле в конечном счете стали не самым мерзким, что она познала рядом с больным из палаты семьсот девятнадцать.
Был еще звук.
Звук, который каждую ночь приходит к ней в кошмарах и доносится над ухом, если она не может уснуть. Скрежет сухих потрескавшихся ногтей по поросшему волдырями, грибком и струпьями лицу.
В первый раз медсестра услышала, как Саймон Деннет скребет свою больную кожу, когда протирала пол в его палате после обеда. Стоя спиной к пациенту и споласкивая швабру в ведре, медсестра услышала шорох, не слишком громкий, но достаточно резкий и ритмичный, чтобы перетянуть на себя внимание. Женщина посмотрела на пациента и инстинктивно отпрянула, увидев, как Саймон расчесывает пораженные болезнью щеки.
Он смотрел в никуда, и чесал, чесал, чесал свое лицо, а куски засохшей крови, мази, бородавок и полупрозрачные пластинки высохшей кожи сыпались на его подушку, грудь, и плечи, укрывали их, как слой белесого кунжута. Те, что покрупнее, были похожи на рис или геркулесовую кашу; они забивались под ногти Деннета и скапливались там, образуя мелкие катышки. Вскоре один из нарывов лопнул и выпустил ленту липкой желтой жидкости, где, как на липкой тянучке, повисло множество оторванных ногтями, но еще не спавших с лица струпьев. Гной потек по шее Деннета и пропитал ворот его больничной рубашки.
Взгляд медсестры встретился со взглядом больного, и она с трудом удержалась, чтобы не закричать – глаза Саймона Деннета нездорово блестели, а губы изогнулись в кривой улыбке, демонстрирующей чернеющие передние зубы.
Она выбежала из палаты, а когда вернулась с другой медсестрой, пациент спал мертвым сном. Мужчина не проснулся, даже когда она специальной лопаткой вычищала у него из-под ногтей слипшиеся от гноя остатки кожи. О выражении лица Саймона, смотрящего на нее в тот момент, медсестра так никому и не рассказала. Ни лечащему врачу, ни подругам, ни священникам, посещающим несчастного. Никому.
Убедившись, что ничего не забыла, медсестра закрыла дверь и удалилась, качая головой и глубоко вздыхая. Все же ей было очень жаль этого мужчину. Иногда болезни творят с телом и разумом людей поистине страшные вещи.
Саймон Деннет открыл глаза спустя час после отбоя. Он проснулся совершенно выспавшимся, но пока не ориентировался во времени, как это обычно бывает в первые минуты пробуждения, а потому просто положил подушку под спину и сел, все еще держа ноги под одеялом.
Сквозь голубые шторы пробивался свет фонаря. Саймон любил наблюдать за ним: если медсестра забывала задернуть шторы на ночь, он видел, как вокруг светлого ореола кружатся крупные мотыльки, ударяясь о лампу и друг о друга, обжигая крылья, но снова возвращаясь к необходимому им искусственному солнцу. Друзья с его прошлой работы назвали бы Саймона инфантильным: иногда он представлял, как кружится там, у фонаря, вместе с мотыльками. Как не чувствует тяжести в ногах, вечно пересыхающего языка и зуда по всему лицу; там он просто танцует с этими хрупкими созданиями, ведомый лишь ветром и собственным желанием прикоснуться к такому теплому, мягкому, исцеляющему свету. В эти моменты он завидовал самому себе – тому, кто сейчас парит среди хоровода крыльев в его собственной фантазии.