Снег на Рождество
Шрифт:
Чайник на плите кипел, но ни Ероха, ни она не обращали на это внимания. Ероха рассматривал Верку. А Верка рассматривала Ероху.
— Ероха! — в нетерпении вдруг вскрикнула Верка.
— Чего? — спросил тот.
— Ты на меня не смотри… Ты играй… — и Верка, потеряв контроль над собой, в восторге протянула вперед руки. И, еще более вдруг чему-то изумившись и обрадовавшись, она крикнула:
— Ероха, ради Христа, скажи мне, кто ты?..
Ероха посмотрел на нее и, не смущаясь ее откровенности, сказал:
— Откуда
— Ну как же так? Ну как же так? Ты ведь мне раньше говорил, что все знаешь.
Ероха, смутившись, напрягся. А потом, заиграв помедленнее, рассудил:
— Откуда я знаю, да и разве имеет значение, кто я?
— Ну точь-в-точь Никола, — прижав к груди руки, вдруг прошептала Верка.
И, ничего не видя от волнения, она склонила перед ним голову.
Ероха смотрел мимо женщины. Он с улыбкой смотрел туда, где за окном колебались в воздухе снежинки да не в меру ярко светилось крохотное солнышко.
Потрясенный только что увиденной сценой, я выбежал на улицу. Опять вдруг почувствовал, что я еще мальчик. Маленький. Ничего не значащий. И многого еще не понимающий.
Возле памятника Сергию Радонежскому стоят мальчишки. Неожиданно к ним подходит старик с белоснежной бородой. Снег под его ногами искрится.
— Это монах Иван из Посада, — говорит мальчишка своему товарищу. — Он всегда на Рождество сюда приходит.
Старик, перекрестившись, кланяется деткам.
— Здравствуйте, сынки. Вы, как я вижу, радонежские?
— Радонежские, — хором отвечают мальчишки и с волнением смотрят туда, куда указал старик.
— Братцы, — сказал вдруг самый высокий мальчишка, чуть прищурив широкие глаза. — Смотрите, смотрите, у родника сам Сергий Радонежский стоит.
Все всматриваются. Монах стоит на коленях перед родником и, молитвенно сложив на груди руки, поет:
— «Возбранный от Царя сил Господа Иисуса, данный России воеводо и Чудотворче предивный, Преподобие отче Сергие!»
Снег, искрясь, кружится в воздухе и медленно падает.
Корнюха с грузчиком пришли ко мне на прием и рассказали мне о происшедшем с ними этой ночью. Я не поверил. Смеясь, то и дело всплескивая руками и друг друга перебивая, с таким правдоподобием рассказали они про пережитые ими ужасы, что у меня волосы встали дыбом. Главврачиха, присутствующая в этот момент в моем кабинете, сказала:
— Все ясно. Эти ваши мужички опять галлюцинируют, — и шепотом добавила: — Направьте их к психиатру… — и тут же ушла.
— Представляешь, доктор, — заикаясь, продолжал грузчик. — Никифоров предстал перед нами во весь свой рост точно ледокол.
— Оказывается, он не мертвый был, паразит, а живой. Или же, наверное, он просто притворился мертвым… — перебил его Корнюха, — Говорят, он и в молодости любил всякие штучки откалывать…
— Да-да… — торопливо перебил его грузчик. — Он вдруг ни с того ни с сего
Чтобы разобраться, бред ли это или галлюцинации, я, попросив их посидеть в кабинете, позвонил в стационар. Увы, сказка оказалась былью. Никифоров, воскресший из мертвых, был теперь живым и уплетал на пищеблоке манную кашу.
— Ну что, доктор, живой Никифоров? — спросили они меня.
— Живой, — ответил я и посмотрел в окно, за которым шел снег.
Через неделю в стационаре я встретился с Никифоровым. Он чувствовал себя прекрасно.
— Доктор, а ты знаешь, снег-то у нас на самом деле непростой. Снег-то у нас волшебный. Если верить словам, то я, можно сказать, благодаря ему и жив остался.
Он говорил, говорил. И мне его трудно было остановить. Почти все чудом вернувшиеся с того света страдают многословием. Больные окружили нас. И Никифоров вместо меня начал рассказывать им. Грузчик тихонько спросил у заведующего:
— Скажите, а он дурак или не дурак?
На что тот, шикнув, пожал плечами. Грузчик опустил голову. Корнюха смачно произнес:
— М-да, мне ведь, братцы, всякого пришлось перевидеть, но чтобы так вот, быть до этого сосулькой, а потом вдруг запрыгать…
Больные подходили один за одним. Вскоре их столько набилось, что стало трудно дышать. Но Никифоров, не обращая внимания на слушателей, все говорил и говорил…
Я стоял без халата. Да он и не нужен был мне, все и так меня знали. Неизвестно откуда оказавшийся журналист начал расспрашивать Никифорова:
— Ну и сколько же вы, товарищ, пробыли под снегом?
— Если судить по записям в истории болезни, то не менее трех суток. — Это свое вранье Никифоров произнес без всякого смущения, даже не моргнув глазом.
— Что вы ощущали?
— Словно женские руки ласкают.
— Находились ли вы в сознании?
— Сознания не было, было подсознание.
— В чем оно заключалось?
— Будто я камнем вниз лечу, а вот упасть на землю все никак не могу.
Я, посматривая на уж больно одухотворенного Никифорова, не знал, радоваться мне такому приятному исходу его трагедии или, наоборот, грустить, как, например, грустил теперь председатель, стоявший тут же рядом и за все время так и не проронивший ни одного слова.
Уже когда мы с грузчиком и Корнюхой собрались уходить, Никифоров вдруг крикнул:
— Доктор, пожалуйста, передайте привет Виктору! Скажите, что я, как и он, примерно через недельку или две начну собирать деньги на памятник, — и он тут же обратился к председателю: — Товарищ председатель, а правда ведь неплохо было бы, если в нашем поселке впервые в мире соорудить памятник снегу.
— Ура-а… — крикнул кто-то. И все дружно подхватили. — Ура-а… Да здравствует памятник снегу!
— Доктор, да неужто снег посильнее человека? — вне себя спросил меня грузчик.