Снег на Рождество
Шрифт:
— Ты, доктор, оставайся. А мы пойдем его искать, — и, растолкав дивизионщиков, он приказал им: — И вам, братцы, время нечего зря терять… По коням…
Дивизионщики, поняв, в чем дело, быстро натянули хромовые сапоги и, выбежав из дома, помчались навстречу пурге, изредка постреливая холостыми патронами вверх и крича что есть мочи:
— А-у… Никифоров… А-у…
Накинув на плечи старое Нинкино манто, вместе с Гришкой, грузчиком и Корнюхой умчался и Ероха. Один я остался.
— Ну вот, мужики теперь надолго завелись, — проговорила с какой-то усмешкой Нинка и, вынув из головы шпильку, распустила
Никогда я не думал, что она может быть такой красивой. Свежие, румяные от волнения щеки, тонкий, заостренный книзу нос, полные налитые губы, длинные ресницы…
— Ну что? — спросила она меня и, не дожидаясь ответа, вдруг резко обняла меня, и через какую-то секунду я на губах почувствовал ее поцелуй. Да что там почувствовал! Если честно сказать, меня так никто и никогда не целовал. Ее губы прикоснулись к моим губам так нежно, что я от радости чуть не вскрикнул.
— Нина, а ты знаешь, я тебя…
Но она, перебив меня, засмеялась:
— Ой, доктор, а ты ведь еще мальчик…
Чувствуя, что я уже не в силах больше владеть собою, я жадно обнял ее и в каком-то восторженном отчаянии стал целовать. Она, не сопротивляясь, смеясь, что-то говорила, но я ничего не слышал. Шум, похожий на шум пчелиного роя, стоял в моих ушах.
А потом она прижалась своей щекой к моей и сказала:
— Доктор, а ты знаешь, какое сердце надо, чтобы всех вас, мужиков, любить… — И, печально усмехнувшись, добавила: — Если бы ты знал…
— Знаю, знаю… — шептал я, обнимая и целуя ее пуще прежнего.
— Ой, какая же я счастливая… — смеялась Нинка, откидывая назад голову.
Первый раз в жизни я так крепко обнимал женщину и первый раз, перехватывая ее легкое дыхание, целовал в губы. Наверное, Нинка это чувствовала, как-то уж очень она громко смеялась и без всякого смущения называла меня мальчиком, а себя называла девочкой.
— Доктор, а тебе сколько годков?
— Двадцать пять…
— Ну-у-у… — и она, прижавшись своим лицом к моему, прошептала: — Ну надо же, кто бы мог подумать… — а потом, заглянув мне в лицо, сказала: — Ой, какие глаза у тебя горячие… — и тут же с улыбкой попросила: — А вот этого… доктор, пожалуйста, не надо… — И, поцеловав меня в губы, она, смеясь, закрыла глаза и прошептала: — Ой, доктор, какая я счастливая.
Я терялся; я медлил. Не зная, с чего начать, я вместе со стулом поволок ее к дивану. В эти минуты я ради нее готов был пойти на край света. Я тащу ее, а она, чуть-чуть, лишь для приличия упираясь, вдруг в ответ мне:
— Доктор, а я ведь только для того тебя поцеловала, чтобы ты мое сердце послушал. Проклятое, как оно у меня болит, — и она начала рассказывать про болезнь.
Я опешил: «Ну вот и пойми женщин… — подумал я про себя. — Такой момент, а она стала о болячках своих рассказывать…»
Но делать нечего. Больные есть больные. И врачевание есть врачевание. Понуро иду за чемоданчиком. Достаю трубку.
А она продолжает с усмешкой:
— Доктор, а ты хоть и мальчик, но боевой, — и, взяв меня за руку, уже серьезнее: — Нет, ты понимаешь, я серьезно, у меня так сегодня сердце болит.
— Понимаю, понимаю, — бурчу я и дрожащей рукой прикладываю фонендоскоп под ее левую грудь. «И зачем я только выучился на врача! Разумеется,
Шутки шутками, но сердце у Нинки действительно оказалось больным. Мало того, я был даже удивлен, как она при таком выраженном приобретенном сердечном пороке не только живет, но и так хорошо выглядит…
— Ну что?.. — спросила Нинка.
— Как что, — ответил я и смутился. Она вновь смотрела на меня как прежде, но глаза ее были полны не только любви, но и слез.
— Как сердце?.. — И она то ли от волнения, то ли от избытка своего счастья прильнула ко мне.
Я смутился. А про себя подумал: «Да, таких женщин, как Нинка, не так просто вылечить…» И тут же вспомнил слова главврачихи: «Такие женщины, как Нинка, созданы не для того, чтобы их лечить, а для того, чтобы их любить!»
— Доктор, а ты не болтлив? — вдруг спросила она меня.
— Я… я… нет, — пробормотал я, не зная, куда деть свой фонендоскоп.
А потом я почувствовал, как она, взяв его из моих рук, кинула куда-то в сторону.
— Зачем вы так мучаете себя? — прошептал я, отступая от нее. — Хотите, я вам выпишу лекарство, которое поддержит ваше сердце?
Она засмеялась, видно, оттого, что я назвал ее на «вы».
— Нет, доктор, ты лучше скажи, я жить буду?
— Будешь, — ответил я, смотря, как она медленно и очень нежно приближается ко мне.
И, закрыв глаза, я вдруг понял, что никакой я не врач, а самый обычный конюх. Мое сердце замерло. Она уже в нескольких шагах от меня. И мне некуда деться, позади стена, слева шкаф, справа стол.
— Доктор, а ты не болтлив?.. — спрашивает она меня опять.
— Я… я… нет…
И тогда она бережно, точно мать, обнимает меня. Краем глаза я видел, как за огромным окном кого-то что есть мочи хлестала пурга. Этот кто-то, похожий на большеглазого Спаса, вырывался, метался, бросался. Шторы на окне так и остались неопущенными, и лик святого, отражаемый в окне, смотрел на нас своими сине-лиловыми глазками до тех пор, покуда мы не заснули.
Ни Гришка, ни Корнюха, ни грузчик с Ерохой, как ни искали Никифорова, не нашли. Лишь на третий час, когда председатель поссовета поднял на ноги весь поселок, Никифорова нашли в балочке, в которой я в последний раз повстречал Ваську. Оказывается, он провалился в ту самую яму, из которой Корнюха с грузчиком собрались добывать бабе Кларе чернозем.
О том, что Никифоров в яме, дал знать его темно-вишневый платок с неоторванной этикеткой. Неизвестно каким чудом пробившись из-под снежного пласта, он затрепетал на ветру. Не помню, кто первым обнаружил его. Но все говорят, что баба Клара совершенно случайно завернула в балочку, чтобы воочию увидать, как продвигаются у мужиков дела насчет чернозема. Огляделась по сторонам. Никакой ямы нет. Лишь один платок алеет. Как и все бабы, она потянула платок на себя. Тот легонько выскользнул из-под снега. А вслед за ним просунулась белая, с самодельным перстеньком на указательном пальце рука. Баба Клара не растерялась, она тут же сняла перстенек и вдруг в ужасе отпрянула: оказывается, это не снежная скульптура была, а это был Никифоров.