Снег на Рождество
Шрифт:
— Ты о чем это, бабуль? — с недоумением спросил ее Пантелеймон.
— А все о том! — крикнула баба Клара и вдруг исчезла из погребка. А минуты через две, открыв нараспашку верхнюю крышку погребка, она стала забрасывать совхозных мужичков бумажными розами. Розы сыпались на мужицкие головы без всякого удержу, точно дождь или вьюга. Корзина за корзиной, ведро за ведром. А баба Клара шептала и шептала:
— Вот извольте, это все вам.
Розы в отблеске пламени свечей напоминали праздничные всполохи салютов. Темно-вишневые лепестки переливались
— Смотрите, как красива эта розовая дымка, — сказал Иван и добавил: — Ребята, а помните, как горели на Курской дуге фашистские танки?
— Ребята, а помните, когда вы пришли ко мне в медсанбат и заместо водки принесли мне точно такой же букет роз? — воскликнул Антип.
— Все помним, — произнес Пантелеймон и стал собирать в букеты розы.
— Ребята, а это вам, — раздобрилась на прощание баба Клара, сунув в руки мужичков по четвертаку.
— Ой, да нам, баба Клара, ничего не надо, — сказали ей совхозные мужички и положили на стол деньги.
— Ну а что бы мне вам такое дать, чтобы и вы меня запомнили? — заметалась бабка и вдруг, остановив их, спросила: — Простите, а вы крещеные?
Мужички с улыбкой посмотрели на бабку и ответили:
— А как же, вначале на Курской, потом на Одере, но хлеще всего под Новороссийском.
Бабка вновь с удивлением осмотрела их. Ее рука коснулась шрама на Устиновой щеке. В задумчивости вздохнув, она прошептала:
— Я поняла…
И, упав на колени, прижала к груди руки:
— Сынки, спасибо вам. За все на свете, родненькие мои, спасибо. И за погребок, и за то, что обо мне вспомнили, — Ее голос дрогнул, и она как на исповеди произнесла: — Признаю свой грех. И каюсь, что не так жила…
Первый раз в жизни каялась баба Клара перед жителями Касьяновки. Впервые и они видели ее такой. И впервые поняли, что она уж и не так плоха, и хоть душа у нее маленькая, но она есть.
Совхозные мужички посматривали на алые розы, которые приколола к их груди баба Клара, и, улыбаясь, шептали:
— А все же баба Клара хорошая.
Именно после того памятного посещения ее совхозными мужичками изменилась баба Клара. Большую часть снежного кваса она вдруг в один из дней, к удивлению грузчика, ни с того ни с сего за «спасибо» отдала на поссоветовские нужды.
Отец Николай вместе с верующими выходит во двор храма. Ребятишки, строящие из снега вертеп, затихают.
— Батюшка, не видать еще звезды? — спрашивает отца Николая старушка. Глаза у отца Николая сужаются. Он внимательно смотрит в небо. Виден ковш Большой Медведицы. Мигая разноцветными огнями, очень низко над землей летит большой самолет.
— Покудова нету, — отвечает отец Николай и, перекрестившись, добавляет: — Благовестница Рождества Христова, явись поскорее и распространи на землю свои сокровища добра.
— Рождество Христово! Праздник важнейший из всех! — громким басом пропел молодой дьякон. И певчие тут же подхватили: «Тайно родился еси в вертепе, но
— Батюшка сказал, что скоро появится звезда! — закричали радостно мальчишки и, подпрыгивая, забегали вокруг маленькой елки.
Под горкой чернеет густой лес. И слышно, как шумят проходящие электрички, от дуг которых разлетаются по снегу огненные искры.
Обогнув поссовет, Гришка резко повернул направо, потом мы проехали вдоль одного забора, потом вдоль второго, и у наклонившихся зеленоватых, полузанесенных ворот вдруг наша тройка остановилась.
— Кажись, приехали, — сказал Гришка и, сунув кнут за голенище, выпрыгнул из саней.
Я посмотрел во двор, куда зашагал Гришка, и замер. Посередине двора на двух, а может быть, даже и на трех полушубках лежал Васька-чирик, а примерно в метре от него стояла толпа, насупленная и молчаливая.
Никита выхватил из моих рук чемоданчик и побежал к больному. Толпа, увидев меня, тихо поздоровалась, а потом опять насупленно стала смотреть на Ваську-чирика. Среди всех лиц я заметил лишь одно, сочувствующее происходящему, на остальных же сочувствия не было.
На несколько секунд я смутился толпы. Ну а потом забыл про нее, сработал врачебный инстинкт: перед глазами умирающий человек, и я, как врач, должен заниматься только им и никем другим.
Обогнав грузчика и Гришку, я первым подбежал к Ваське. Парок шел из его рта. Он дышал. Он был еще жив. Он осознанно смотрел в небо. Он реагировал и на свет, и на звуки.
— Вась, что с тобой? — И, нагнувшись к нему, я начал считать его пульс.
А он, чуть дотронувшись до моего лица рукой, с такой наивностью спросил меня:
— Доктор, это ты?..
— Я…
Какое-то равнодушие и пренебрежение ко всему прочитал я в его лице. Если бы Ероха увидел это лицо, он сказал бы: «Вот те раз. Парень жил-был и пропал».
Подошел Гришка, сощурив глаз, он пощупал Васькин лоб и, удостоверившись, что температура у него нормальная, сказал:
— Ты, браток, у меня не дури, тебе, браток, надо вставать…
Но Васька не обратил внимания на его слова.
— Послушайте, — прошептал он вдруг, чуть не плача.
Мы так и вперились в него глазами.
— Ну, слушаем, — сказал грузчик.
Васька, словно и не было нас рядом, отрешенно посмотрел в небо. Вздохнул. И потом, прикрыв глаза, попросил:
— Ребята, если вы меня хоть чуть-чуть любите и если вы меня хоть чуть-чуть уважаете, то прошу вас распороть мой полушубок.
Грузчик засмеялся:
— Ну это, Вась, запросто… — и, сграбастав Васькин полушубок, он, чуть наклонившись, натянул внутреннюю его подкладку, а Гришка, недолго думая, в двух местах по шву полоснул ее охотничьим ножом. Полоснул и ахнул. Точно живые карасики из-под швов подкладки вырвались на свободу деньги. Ветер приподнял их и закружил…