Снег на Рождество
Шрифт:
Веники и метлы мне не мешали. Наоборот, та стена, за которой они хранились, всегда была теплая. Ну а мышам из-за постоянной борьбы с кошками было пока не до меня. Свою дверь на замок я не закрывал, так как красть у меня было нечего. Три кожаных чемодана были набиты монографиями и учебниками. Дорогой модной одежды у меня не было. Во-первых, ее некогда было носить, а во-вторых, я считал неловким приходить к больному разнаряженным. Поначалу «гости» посетили и меня. Первым долгом они кинулись к чемоданам, но как глянули на медицинские цветные иллюстрации… тут же и сгинули, оставив мне на память старое ружье и топор.
Стол
Метрах в ста от меня жил Корнюха. По утрам я часто видел, как он, встав очень рано, в который раз перекладывал дрова. И, замечая, что он, точно птица в клетке, бьется, я думал, ну как можно так маяться из-за бабы, которая тебя не любит и даже не скрывает этого.
Он доходил до отчаяния, если узнавал, что у его жены появлялся новый друг. Жутко было тогда смотреть на Корнюху, беспомощно трясущегося и пронзительно кричащего: «Братцы вы мои милые!.. Ну почему она от стыда не проваливается, а я… проваливаюсь?»
Вместо двадцати капель валерьянки, которые я ему прописал, он выпивал весь флакон, но и это его не успокаивало. Через час он приходил ко мне, дрожа пуще прежнего, и с такой злостью сверлил меня глазами, словно я был новым другом его жены.
— Эх, если бы ты знал, как же мне нехорошо, — ударяя себя в грудь кулаком, кричал он, и мужественное до этого лицо его теряло всякий смысл. — Доктор, подскажи, ну что мне сделать?
— Надо тебе выпить что-нибудь успокоительное, — советовал я, хотя и понимал, что в его случае я ему не подмога.
А он, не дослушав, выбегал из домика и, сжимая в руках красный платок, уже никого не стыдясь, мчался на пруд…
Глупый, он надеялся, что только здесь могут навеки кончиться все его мучения. Но никто всерьез не принимал его намерения, все думали, что он шутил.
Но стоило жене приехать, как Корнюхина тоска пропадала. Придя ко мне, он, включив на всю мощность приемник, лихо отплясывал лишь ему одному понятный танец. А потом, обняв меня, шептал:
— Доктор, а ты знаешь, как только она пришла, у меня враз душа ожила.
И жалкий, беззащитный до этого мужик вновь походил на уверенного в себе человека.
— Ну, и снегу Бог дал! — остановившись у часовенки, произнес отец Николай.
На горке ребятишки украшают розами звезду. Они смеются, то и дело радостно что-то кричат.
— Все мы не зря появились на этой земле, — тихо прошептал отец Николай и перекрестился. А затем вдруг, после того как посмотрел на ребятишек, слезы появились на его глазах. — Очень жалко из жизни этой уходить… Ой… — вздрогнул он. — Что это я говорю. Когда доктор спросил меня о другой жизни, я ответил ему, что она вечная, а здесь на земле мы временно… И Преду это же самое говорил… Правда, он покаялся и пообещал, что если его выгонят, то он ко мне пойдет вначале чтецом, а потом дьяконом, — и, сложив молитвенно руки перед собой, прошептал: — Всякий человек имеет душу.
Снег кружился во всю свою мощь, рассыпаясь в воздухе, как мука. Снежинки падали на рясу, делая ее по-сказочному искрящейся.
Недалеко от храма, у крайнего дома, горит на снегу костер, вокруг которого кружатся дети. Красноватые, трепещущие отблески его переливаются на снегу
— Господи, прости меня за все, — прошептал отец Николай. — Что же это я на самом деле, народ снегом заносит, а я молчу.
Рядом с домом в хлеву вдруг громко заблеяли ягнята. Замычала корова. Затем петух неожиданно выскочил из сарая и, запрыгнув на ворота и смотря в небо, радостно запел во все горло.
— Скоро звезда появится, — воскликнул отец Николай и добавил: — Она обновит нас и пришедших освятит.
Дверь храма приоткрылась, и хор запел: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!»
…Поминки Васькина жена закатила отменные. Мы ели красную икру, а закусывали черной. Книг у Васьки была целая уйма, хотя никто их так и не читал. Ему было некогда. А жена, на десять лет старше его, работавшая бензозаправщицей, тем более их не читала. За целый день, бедненькая, нанюхавшись бензиновых паров и наслушавшись шоферских разговоров, она, придя домой, кидалась в постель, тотчас засыпала. Детей Васькиных я так и не увидел. Жена сказала, что они отданы на воспитание к бабке, которая и ее и Ваську когда-то воспитывала. Ребята-дивизионщики хвалили Ваську за его отзывчивость. Допустим, если кому-нибудь из них вдруг надо отпроситься и они ищут замену, попросят Ваську, он безо всяких, хотя работал до этого трое суток кряду, останется, чтобы выручить товарищей, и на четвертые и на пятые сутки. Были случаи, когда он дежурил по таким вот просьбам два, а то и три месяца. Тогда он дневал и ночевал в нашей Касьяновке. И не к стыду, а к гордости, «пушка» его была игрушечной. Купив ее в районном «Детском мире», он принес ее начальнику. Начальник, внимательно осмотрев ее, сказал:
— Ну надо же, гады, как сделали… не отличишь от настоящего. — И внимательно прочитал Васькину объяснительную, в которой тот в силу своего характера просил освободить его от ношения оружия, так как из-за него у него вечно хлопоты, то патроны потеряет, то курок поломает, а то вдруг за голенище сапога спрячет и, забыв о нем, поднимет такую тревогу, что весь дивизион целые сутки взбудораженный ходит.
— Я-то, Вась, понимаю, да вот там наверху не поймут… Вдруг нагрянут из отдела проверки, что ты тогда будешь с ними делать?..
На что Васька отвечал:
— Так они же не стрелять из него будут, а они, как и вы, посмотрят…
— Это верно, — успокаивался начальник и, еще раз осмотрев игрушечный наган, добавлял: — Вот, гады, как стали делать. Если бы ты мне не сказал, что он игрушечный, я бы не догадался.
— Мне с нею, товарищ подполковник, легко! — засунув игрушку в кобуру, на прощание кричал Васька начальнику.
После поминок, выйдя из электрички, мы вдруг неожиданно были удивлены поведением Никифорова. Вдруг он стал постанывать.
— Что с тобой? — спросили мы.
Он молчал, молчал, а потом проскрежетал:
— Меня сейчас разорвет.
— Все ясно, — сказал грузчик. — Он икры объелся.
— Тебе срочно надо силоску нюхнуть, — посоветовал Никифорову Гришка. — Братцы, я сейчас тут рядышком, на улице Мира, тройку оставил, — и, потирая от удовольствия руками, он уже на ходу прокричал: — Ох и прокачу же я тебя, Никифоров, так что мигом живот у тебя спадет!
А Никифоров, поддерживая галифе, пошел за сугроб.