Снег на Рождество
Шрифт:
— Дело не в силе, — начал было я, но, не подобрав нужных мне слов, замолчал.
— Доктор, ну а в чем, в чем же дело? — продолжал приставать грузчик.
В голове моей все как-то спуталось. Я не знал, что и ответить.
Выйдя за больничную территорию, мы все трое, остановившись, со всей серьезностью стали рассматривать падающие снежинки. Красиво блестя на солнце, они кружились вокруг нас. Под ногами был снег, перед глазами был снег, и на нашей одежде и на наших руках был снег. Даже полузамерзшие больничные окна и те почти
— Братцы, а вы знаете что! — воскликнул вдруг Корнюха.
— Что? — спросил его грузчик.
— Меня тоже к снегу потянуло.
— Не говори глупостей, — буркнул грузчик.
Но Корнюха вдруг упал на сугроб грудью и стал загребать под себя снег.
— Ой, доктор! — воскликнул грузчик. — Смотрите, смотрите, он маленький.
— Я не маленький, — ответил ему Корнюха. — Я старенький.
И Корнюха, взяв щепотку снега, кинул ее в рот.
Мы шагали не спеша, хотелось подольше побыть со снегом. Корнюха с грузчиком, приумолкнув, шагали чуть впереди меня.
Проходя мимо рахмановского храма, Корнюха крикнул:
— Братцы, смотрите, там на колокольне кто-то есть!
Мы задрали головы. Но ничего не увидели.
Тогда Корнюха крикнул:
— Айда за мной!
Мы, подчинившись его приказу, стали лезть на колокольню. Старая, петровских времен, дубовая лестница скрипела.
К нашему удивлению, дорожка была проторена. Мало того, кто-то, поднявшись наверх, сидел там, так как обратного следа не было. Взобравшись на самый верхний ярус, я вздрогнул, на стенах справа и слева знакомым крупным почерком мелом было написано: «Делайте как я…»
Я кинулся к перекладине и замер. Были следы, был пришпиленный булавкой пуховый платок, но Виолетты не было.
— Братцы! — воскликнул вдруг радостно грузчик. — Ой, а какие тут снежинки! — И он, улыбаясь, подставил руки под снежный поток.
Мы стояли на колокольне под сверкающим солнцем с непокрытыми головами, так как нам почему-то стало жарко. Изумленные и высотой колокольни, и снежным простором, который отсюда виделся на многие километры, мы, засмеявшись, от радости ударили в один колокол, потом в другой. И строгие колокольные звуки, сохраняя нотное равновесие, зазвучали сильно и грустно.
— Ау!.. Ау!.. — вдруг закричал грузчик, от удовольствия качаясь в такт звукам и обсыпая снегом голову.
Глаза смеются. Он не чувствует ни ветра, ни мороза. Приподнимаясь на цыпочки, он что есть мочи дергает за веревку главный колокол и от счастья смеется.
Перед собой я вижу рахмановскую деревушку, расположившуюся при дороге ровным рядком. Воздух над деревней пахнет печеным хлебом. Проваливаясь по пояс в сугроб, звонко и радостно что-то напевая, наш водовоз, одетый в красный тулуп и сопровождаемый лающей стаей разнокалиберных собак, тащит под уздцы лошадку, на которой сидит статная баба. Всмотревшись, я замираю. Да, так и есть, это Нинка. На какой-то миг утихает поземка, и я даже успеваю рассмотреть
Смеясь от удовольствия и радостно рассказывая что-то водовозу, она двумя веточками ели отмахивается от густо падающей на нее снежной пыли. То и дело останавливаясь, старичок, дотягиваясь до Нинки, трогательно целует ее руку и красный сапожок. Когда он, поцеловав ее руку, отходит, Нинка тут же протягивает ему другую и кричит:
— Ну а теперь поцелуй эту.
И маленький, небудничный этот поступок так трогает водовоза, что он, потеряв всякий стыд, что-то протяжно напевает и, покряхтывая от мороза, танцует на одном месте.
«Как же так, — думал я, смотря на Нинку. — Минуту назад она говорила мне, что до безумия любит меня, а тут вдруг так кокетничает со стариком водовозом».
— Да погоди ты! — смеясь кричит Нинка водовозу. — Ты вот лучше скажи мне, чем ты в жизни занимаешься?..
А тот, придав своему голосу трогательные нотки, отвечает ей:
— А я, дамочка, третий год как карасиков ловлю, — и, недолго думая, он расстегивает на груди полушубок и достает оттуда полиэтиленовый пакет, в котором трепещутся два маленьких карасика.
— А разве в нашем пруду карасики бывают? — радостно смеется Нинка и осторожно берет из рук водовоза шевелящийся пакет.
— Да это не в пруду, — отвечает он ей и, ласково целуя ее руку, добавляет: — Это я в околопрудных луночках ловлю, там, где Корнюха один раз чуть не утонул.
— А ты удочкой ловишь? — допытывается Нинка.
— Да какой там удочкой, — отвечает он. — Я рукой. На крючке они умрут, а в руке нет… — и, нежно и прозрачно зевнув и закатив глазки, восклицает: — Ну до чего же, Нин, ты женщина любопытная!
А Нинка, не обращая внимания на водовоза, трогательно смотрит на карасей, ласково виляющих хвостиками:
— Дедушка, а ты знаешь, я думаю так, что если эти карасики еще живые, то и вот эти наши снежинки, падающие сейчас на нас, тоже живые, — и смеется. — Ой, а ты знаешь, один раз я в предновогоднюю ночь слышала, как стучат их крохотные сердца.
Облитый снежинками, точно сахаром, водовоз, задрав голову, морща лоб, таинственно смотрит на беззвучно кружащийся в небе снежок. Теперь, после Нинкиных слов, снежинки кажутся ему крохотными карасями, обсыпанными мукою.
И если бы не Корнюха, который вдруг спросил:
— Доктор, а тебе нравится на колокольне?.. — я бы спрыгнул туда вниз, к Нинке. Я даже уже приготовил для ног упор, чтобы, оттолкнувшись, полететь к женщине, с которой мне вновь захотелось побыть. Корнюха ласково посмотрел на меня. И, придя в себя, я ответил:
— Как здесь здорово и как хорошо.
Притихший было грузчик опять закричал:
— Ау… а-у-у… — А потом вдруг, чудом не свалившись с колокольни, прокричал: — Слышите, сани скрипят! — И рукой указал на дальний край рахмановской деревни.