Снег на Рождество

Брежнев Александр Петрович

А она: «Куда я, мол, пойду… Я и к мужикам с самого детства стеснительная, а во-вторых, вишь, какая я вся конопатая».

И так вот день-два потоскует, потоскует. А никуда от меня не уходит. Видно, неудобно ей бросить меня.

Думал я, думал, ну как бы Нинке пограмотнее ответить. И ответил я так: «Нин, я понимаю, что любовь — это когда тебя баба своим взглядом точно кирпичом по башке вдруг оглушит…»

Она засмеялась:

«Все это ясно. Но я-то спрашиваю тебя не об этом. Я спрашиваю тебя, любил ли ты в своей жизни или нет?»

Я растерялся. Не знаю, что

и ответить. Минуту молчу, две молчу.

Тогда она и говорит:

«Ну чего испугался?..»

Тогда я беру ее за руки и говорю:

«Нин? А Нин?..»

А она:

«Что?..»

«Нин, ты меня только что несколько минут назад кирпичом оглушила…»

Тут она прижалась к груди моей:

«Вить, а ну повтори… повтори еще…»

Я повторил. А она опять просит повторить. Десять раз повторил. Мало, двадцать, мало. У меня уже голос охрип. Взбудоражилась она как-то вся, просить начала:

«А теперь целуй меня, целуй как следует…»

Чтобы не упасть, ухватился я за двери и с трудом еле-еле выговорил:

«Нин… Мне сейчас не до любви… Понимаешь, голова у меня опять болит, раскалывается…»

А она:

«Значит, и ты не любишь…»

— Вот ведьма, — сердито произнес Никифоров. — Знал бы, ей мороженого не покупал, — и сказал Витьке: — Ну, чего замолчал? Это не тебя касается. Давай дальше.

— Ну а потом, — продолжил Витька, — она вдруг как-то удивленно, точно придя в себя, спрашивает меня: «Миленький, снежную воду раньше пил?»

«Нет…»

«Ой, а ведь только она тебе поможет…»

А я стою и думаю: «Эх ты, Нинка, Нинка, была ты бабой, бабой и останешься. Да меня, если хочешь ты знать, дорогая, не такие светила пытались на ноги поставить, и ничего у них не вышло. Все медики страны, можно сказать, от меня отказались, а ты, дурочка, думаешь снежной водой меня исцелить».

Нинка нашла бутылку, заткнутую кукурузной пробкой. Жидкость в ней была уж очень какая-то подозрительная, мутная, а на дне даже плавал войлочный осадок.

«А что это?..» — спрашиваю я.

«А это снежная вода из Касьяновки…»

Я испугался: «Чего доброго, отравит». Но Нинка строго-настрого приказала пить.

«До каких пор пить?» — спросил я ее.

А она:

«Пока не обопьешься…»

Смотрю я на плавающий войлок и, чуть не плача, прошу ее:

«Нин… а может, не надо?.. Уж больно вода ваша эта касьяновская подозрительная, словно на валенках настояна».

А она:

«Витя, ой как, милок, надо тебе ее выпить…» — и рассказывает, что с ее дружками, Васькой-чириком и с Никитой-грузчиком, когда они грибами отравились один раз, она их вот этой самой снежно-войлочной водой отпоила. Тут я поверил ей и с радостью всю бутылку выпил.

И зачем я только Нинку полюбил?.. Дурак я, ну и дурак… вот полюбил на свою голову…

А она мне на ухо:

«Как дела?..» — и нежно стала гладить мою голову.

Я глазами подвигал вверх-вниз — боли нет. Тут я от радости как крикнул:

«А ты знаешь, Нин, у меня голова не болит…»

А она улыбается.

«У-у… — взревел я, почувствовав силу. — У-у…»

Но тут к станции, где мне пересадку делать,

подъехали.

«Нин, а Нин? — спрашиваю я. — А может, мне не надо сходить?..»

«Нет, надо», — и подает мне чемодан.

«Эх… — думаю. — Ну что ж это за штука такая, жизнь?»

А она шепчет:

«Погоди. Немного погоди. То ли еще будет на Рождество…»

Поезд тронулся.

«Вить, а Вить… слушай, а ты обязательно приезжай к нам на Рождество, приезжай, Вить, колядовать с тобой будем. — И, поцеловав меня на прощание, она прыгнула на подножку вагона и, кинув мне свой платок, прокричала: — Только не забывай, слышишь, никогда в жизни никого не забывай…»

«Нинка… Нинка… — закричал я в каком-то отчаянии и кинулся вслед за уже прилично набравшим скорость составом. — Нин-ка-а-а…»

«Дура-чо-чек…» — все, что я услышал в ответ.

Я сгреб руками ее платок и, закрыв им лицо, сидя у железнодорожного полотна, проплакал, наверное, более часа. Как ни встряхивал я свою голову, как ни думал и ни расстраивался — голова моя не болела.

Замолчав, Виктор погладил голову. Его волосы, вымытые в снежной воде, сияли.

Ковш стоял перед ним. Поднявшись из-за стола, он посмотрел на него с такой благодарностью, что я вздрогнул, а Никифоров от волнения зажмурил глаза.

— Не вода, одно удовольствие! — сделав пару глотков, сказал Виктор и, с облегчением вздохнув, поставил ковш. Вода, чуть-чуть шелохнувшись, замерла. Не знаю, что я чувствовал в те минуты. Помню лишь, как подошел я к корыту, по самые края наполненному снежной водой, и посмотрел на воду. Вода как вода. Точь-в-точь что и питьевая. Всмотревшись в нее, я увидел в ней отражение своего испуганного лица, свет от электрической лампочки и умывающегося кота.

А еще я заметил, что в отличие от той воды, которой, по словам Виктора, Нинка отпаивала его в вагоне, в этой воде войлочного осадка почти не было. Видно, зима на 43-м километре началась с опозданием, и поэтому люди нужное количество валенок еще не успели потерять.

— Доктор, запомни Витькин рассказ… — несколько раз кряду повторил Никифоров и, бросив писать, изучающе, неподвижным взором посмотрел на отражение в воде кухонного окна, за которым, как и в настоящем окне, шел снег, вот только снежинки на воде были больно крошечные, меньше пшенного зернышка.

Надо же, эта вода даже на Никифорова подействовала, удивился я, когда тот, погладив мою руку, заоткровенничал.

— Доктор, а ты знаешь, — продолжил он, — я ведь еще не камень, я ведь еще живой…

И, замолчав, он низко опустил голову.

Я удивился еще боле. Вроде вода чепуха, а как душу человека расшевелила.

— Знаешь, Вить, а я Нинку все равно люблю, — сказал Никифоров Виктору.

Не вступая в их разговор, я подошел к окну и приоткрыл его. Меня тут же обдало морозным воздухом. Но как ни дышал я им, как ни заглатывал его, волнение не проходило. Если честно сказать, я был не в своей тарелке. Нет, я не врач. Мне обидно. Почему за все время беседы они ни разу обо мне не вспомнили? Хотя все, о чем говорил и рассказывал Виктор, в большой мере касалось моей профессии.