Снежный ком
Шрифт:
Папа молча сидит за столом и ничего не пишет, только смотрит перед собой на стену, по которой в шахматном порядке красуются вверх тормашками букеты цветов. Он всегда на них смотрит, когда у него плохое настроение. А встретит дядю Колю, непременно скажет: «Комнату ты мне, Николай Иванович, обязательно переклей! Не могу видеть брак в твоей работе!» Дядя Коля тут же становится по стойке «Смирно!» и рапортует: «Бу!.. Зде!.. Ни у кого, мол, такого сраму не допускал, а у тебя, как нарочно, бес попутал». Отрапортует и не переклеивает. Скоро уже два года,
Я уже приметил: главное в жизни — лихо отрапортовать, мол, «Бу!.. Зде!..» А насчет того, чтобы взаправду сделать, это уж как получится.
Я подошел к папе, обнял его за шею.
Папа вздохнул, тоже обнял меня, поцеловал где-то возле уха и не сказал, что от меня псиной воняет.
— Ну что, брат, воюем, говоришь? Да… От внешних врагов ты своего папу оборонил… А как быть с внутренними? Самому избавляться?.. Не избавишься…
Он еще раз вздохнул.
— Пап, ты про что?
— Так, к слову пришлось… Давай-ка лучше рассказывай, что там у вас с Наташей получилось? Все-таки она на три года младше тебя. Как же ты так? Обидел девчушку!..
«Ее обидишь! — подумал я. — На три года младше и в три раза вреднее…»
Я, конечно, знал, что рано или поздно отчитываться мне придется. Поэтому все подробно рассказал папе. Не стал утаивать историю с карманом, который, опозорив меня, так злонамеренно оторвала Наташка. Сказал и то, что вовсе не собирался ее толкать или колотить — само получилось.
К моему удивлению, папа огорчился совсем не в том месте моего рассказа, где бы надо было. Насчет того, что Наташка оторвала мне карман да еще от зависти поддала пинка сзади, а я ей за это нечаянно нос разбил, папа только и сказал: «Бывает».
А вот какой костюм купила тетя Клара, и как они отдыхали в Прибалтике, и какое там было общество, и что они видели в магазинах, а главное, как мне обо всем этом рассказывал Павлик, папа заставил повторить еще раз.
— Нет, это черт знает что такое! — неожиданно сказал он, хотя обычно при мне чертей не поминал.
— Ты не огорчайся, пап, — постарался я его успокоить. — Если Георгию Ивановичу не понравится тети Кларин костюм «Альпийский стрелок», она вполне сможет сделать из жакета модную замшевую юбку с такими вот фестонами… Здесь строчка, на бедре — цветочек гладью, у подола — зеленый листик тоже гладью… На фоне натуральной замши очень эффектно смотрится… Сейчас вся Москва даже на джинсах вышитые гладью цветочки носит…
— Вся Москва, говоришь? — мрачно переспросил папа.
— Ну да!.. А если ты о маме подумал, — по-своему расценил я его испортившееся вдруг настроение, — так у мамы еще лучше тряпки есть. Тетя Клара к ней уже десять раз прибегала: не купила ли она чего в комиссионке? Боится отстать. Потому что мама все делает, как парижская фирма «Шанель»… А «Шанель» — эталон элегантности… У мамы классическая фигура, как у Венеры Милосской — она сама говорила…
Я был горд, что так все толково и обстоятельно объяснил папе. Но папа вдруг повел себя совершенно непонятно.
— Нет, это
— Что, пап?
Но он не ответил и нервно заходил по комнате, вслух рассуждая сам с собой:
— …Мы толкуем о раке, сердечно-сосудистых, об аллергии, как о биче века! И молчим о поголовной феминизации воспитания наших будущих воинов, командиров производства, да просто мужчин наконец!
— А что такое «фени-мини»? — спросил я.
— То самое, что с тобой происходит. Ты мне скажи, пожалуйста, сколько у вас учителей в школе?
— Много, — уверенно ответил я. — До четвертого класса по одной, а с пятого сразу по несколько. По русскому, математике, географии…
— Погоди, — остановил меня папа. — Я тебя спрашиваю: сколько у вас учителей, мужчин? Понял?..
— Нету мужчин, — сказал я. — Подожди… Есть два. По физкультуре в старших классах. И еще завхоз Иван Федорович — на уроках труда девочкам рукоделие преподает.
— Рукоделие? — плачущим голосом переспросил папа.
— И еще вязание, — поправился я. — Варежки, носки, шапочки…
— Дальше ехать некуда…
Папа сел на стул и стал рассматривать меня так, как будто впервые увидел.
— Дома та же картина, — сказал он. — Утром с мамой, вечером — с мамой, отпуск — с мамой, каникулы — с мамой. А в итоге — знания по части тряпок потрясающие, а с какой стороны молотком по гвоздю ударить — не вдруг догадаешься.
Тут я очень даже хитро промолчал, потому что планку под мойкой, когда я еще не родился, сам папа лет десять не прибивал. Мама об этом говорила. Он-то хоть на работе с молотком и клещами дело имеет, а мне где их взять? Разве что на уроках труда?.. А дома и молоток, и клещи сами куда-то прячутся…
— А я — отец, — продолжал папа, — не могу до собственного сына добраться. То план трещит, то сверхурочные, то командировка, то сдача объекта! И так из месяца в месяц, из года в год… Надо хоть по воскресеньям, что ли, на футбол, в стрелковый тир ходить, как-то приобщаться к природе! Как сейчас, дальше жить невозможно!..
— А ты не шутишь?
— Не до шуток…
От радости я не мог поверить, что уже в это воскресенье буду с папой.
— Рыбалку обещать не могу, нет времени, — сказал он. — А к живой природе хотя бы в городской черте приобщиться надо. Хоть на Птичий рынок съездить, что ли, пока тепло…
— А можно мы и Павлика возьмем? Он ведь там все знает! Каждое воскресенье на Птичьем рынке бывает!..
— Если родители ему разрешат, я не возражаю.
— А что-нибудь купим? — затаив дыхание, спросил я.
— По обстоятельствам…
Это было почти обещание. Уж как-нибудь вдвоем с Павликом мы папу уговорим и какую-нибудь животину купим.
Вдруг я увидел, что в ящике из-под посылки в гостях у Васьки сидит Павлик, а в углу коробки, где он был раньше, прогрызена дырка.
— Папа, смотри, они опять вместе.