Снежный ком
Шрифт:
— Ну, а тогда ты скажи, что такое мода? — решил подловить я папу.
— Самое убогое проявление стадного чувства, — с глубокой печалью в голосе ответил он. — Если какой-нибудь Дом моделей объявит, что модно продевать палочку в ноздрю или носить на груди раковину, будь уверен, уже назавтра какая-нибудь модница, вместо палочки, впихнет в ноздрю кухонную скалку, а на грудь нацепит раковину килограммов на пятьдесят!.. Модно!.. Дескать, люди добрые, посмотрите на меня: всех превзошла!..
Я молчал, чтобы только не обидеть папу, хотя мысленно далеко не во всем с ним соглашался. Например, про телогрейку мама говорила, что ее носят только «примитивные люди», которые не понимают «красоту жизни». Но слушать папу было интересно: никогда еще он со мной так серьезно не говорил… И все же согласиться с ним я не мог.
— А мама объясняла, что, если говорят «модно», это значит «красиво».
— Да? — переспросил папа. — А почему у вас сначала «мини» считалось «красиво», а потом «макси»? И почему не считать красивым то, что подходит не всему стаду, а каждому или каждой в отдельности?
На этот вопрос я ответить никак не мог, тем более что, слушая папу, все больше начинал думать совсем почти как он.
— Насчет модников, — сказал папа, — еще Петр Первый указы издавал, это и тебе знать не худо… «Нами замечено, — писал Петр, — что на Невском прошпекте и в ассамблеях недоросли именитых отцов в нарушение этикету и регламенту штиля, в шпанских панталонах с мишурою щеголяют предерзко… Господину полицмейстеру Санкт-Петербурга указую впредь оных щеголей с рвением великим вылавливать, сводить в Литейную часть и бить кнутом, пока от тех шпанских панталонов зело похабный вид не окажется! На звание и именитость не взирать!»
— Здорово тебе насолили недоросли, — сказал я, потрогав арифмометр, — что ты даже указ Петра на память выучил.
— А его не мешает каждому отцу и каждой матери выучить, и не только ради своих недорослей, но и для самих себя.
— Ну знаешь, папа, сейчас тебе не царские времена, чтобы кнутами драться.
— Времена не царские, а кое-кого не мешало бы и кнутом отстегать на славу, приговаривая: «Секи пижона пониже спины: носи, пижон, людские штаны…» Чтоб понимали, что эти тряпочки-висюлечки далеко не главное в жизни.
— А что же главное?
— Дело свое любить! Чтоб в душе порядок был, вера в себя!
— А у тебя и порядок, и вера?..
— По крайней мере, в себя. Когда-нибудь поймешь, что это значит.
— А я и сейчас понимаю, — сказал я и во второй уже раз потрогал арифмометр.
— Ну а если понимаешь, давай-ка, брат, ложись спать, а то и так вся ночь кувырком.
— Так у тебя же завтра суббота.
— Хоть и суббота, спать-то все равно надо?.. Что это ты все арифмометр трогаешь?
— Так… научиться охота, — сказал я. — Как, например, помножить три сорок на…
— Почему именно три сорок и на сколько помножить? — с некоторым удивлением спросил папа.
— Нет, это я так. Надо ведь знать, на сколько помножить, а я не знаю…
— Ну вот и поговорили, — папа был немного раздосадован. — Давай-ка, отправляйся побыстрее в постель.
Я полез рукой за майку, чтобы вытащить Ваську и посадить его в ящик из-под посылки, а он, наверное, уснул в тепле, а потом спросонья не понял и больно тяпнул меня за палец.
— Ай!..
— Что такое?..
— Васька кусается…
— Давай-ка его сюда!..
Папа отправился на кухню и принес точно такую жестяную коробку, только с надписью «рис».
— Вот тут он у нас не очень покусается. А ты бегом в постель.
— Спокойной ночи, па, — сказал я. — Ты тоже ложись, не уставай со своей диссертацией…
Очень я сейчас любил своего папу. Никогда раньше он со мной так серьезно не говорил. Вот тебе и «кружевные терема»…
Растянувшись на скрипучей раскладушке и до самого подбородка натянув одеяло, я еще некоторое время наблюдал за ним, хотя мне ужасно хотелось спать…
Последнее, что я видел, это как папа, сидя в своем кресле, но не лицом к письменному столу, на котором лежала его диссертация, а лицом ко мне, держал две железные коробки. На лице у него было полное отчаяние. А в коробках тоже в полном отчаянии скреблись и пытались выбраться наружу мои милые Павлик и Васька. Видно, мой бедный папа уже не первый час так их нянчил, а говорил, что будет диссертацию писать!..
Я хотел было подняться и выручить его, забрать к себе под одеяло хотя бы Павлика, потому что Васька уже под майкой погрелся, но я так устал и так хотел спать, что не мог двинуть ни рукой, ни ногой. И еще потому не встал, что, как всегда, надеялся на папу: ни маму, ни меня он никогда не подводил…
«Горим!»
Мне снился страшный сон. Как будто прямо на меня неслись деревянные кони с медными глазами. Гулко барабанили копыта по деревянной мостовой. В колеснице стояла и правила конями, как Аполлон на Большом театре, тетя Клопа с развевающимися, словно огненный хвост, волосами.
К чему бы ни прикасались ее волосы — к скворечникам ли в виде мужика и бабы, к резкому терему, к собору Кижского монастыря — все вспыхивало жарким огнем. Дым клубился вслед за тетей Клопой, запах паленой тряпки забивал дыхание.
— Петр Яковлевич, Славик! Откройте! — кричала тетя Клопа.
Дробно стучали деревянные кони деревянными копытами по деревянной мостовой… Но нет, это уже не кони, а древние мастера-умельцы и вместе с ними мама и бабушка сидят на крыше терема и бухают топорами в чешуйчатые купола.
Вокруг терема, как ведьма в ступе, носится в огненной колеснице тетя Клопа. А терем, будто живой, задыхаясь в огне, хлопает ставнями окон, с пушечными ударами открывает и закрывает толстую дубовую дверь.
Теперь уже сам терем кричит голосом тети Клопы: «Петр Яковлевич! Славик! Откройте!»
Наконец я проснулся, едва не задохнувшись в облаке вонючего дыма. В дверь барабанили чьи-то кулаки. Я бросился было в коридор, но вспомнил, что надо спасать папу. Он собирался лечь спать здесь же, в своем кабинете на диване. Я запнулся за что-то и, вытянувшись во весь рост на полу, больно ударился коленкой о железную коробку.
Коробка отлетела вперед, лицо мое оказалось рядом с нею, и я прочитал: «рис». Из коробки метнулось что-то темное. «Васька»! И еще подумал: «Планка! Планка под мойкой в кухне!..» — Но я тут же успокоился: когда мы с папой ставили на место «Белый домик», то плотно подогнали и надежно прибили планку под мойкой. Если бы это было сделано лет тринадцать назад, не было бы всех неприятностей и несчастий, которые уже случились, и тех, что ожидали нас в недалеком будущем.