Снежный ком
Шрифт:
— Придется вам выдать медаль, — продолжала мама, — за отличие при тушении пожара.
— Кому-то надо быть и на пожаре, — нашлась наконец тетя Клопа. — А в этих очках, — добавила она, — вы — настоящая сова!
— Ах, я сова? — сузив глаза, переспросила мама. Она хотела еще что-то сказать, но не успела: ее тут же перебила тетя Клопа.
Повернувшись к папе и еще раз поправив на затылке волосы, тетя Клопа сказала проникновенно:
— Петр Яковлевич, если я вам еще чем-нибудь могу быть полезной, пожалуйста, располагайте мной…
— Да
— Мужлан неблагодарный! — процедила сквозь зубы тетя Клопа и пулей вылетела из нашей квартиры.
Мама с легкой улыбкой, бросая взгляды в сторону бабушки, как бы приглашая ее повеселиться, рассматривала папу сквозь свои новые парижские очки. От ее печального настроения не осталось и следа. Чувствовала себя мама, по меньшей мере, именинницей.
— Хорош! — наконец сказала она папе к неожиданно звонко расхохоталась.
Я ужасно удивился: я не узнавал свою маму. Она даже не собиралась, как обычно, ругаться и ссориться с папой. И даже то, что ей намекнула тетя Клопа насчет совы, будто бы и не заметила. Но почему?.. И тут я понял: всему причиной — очки!.. Они настолько возвышали маму над всеми остальными, что ни папин обгорелый вид, ни мнение тети Клопы нисколько ее не задевали. За стеклами очков она чувствовала себя, как за танковой броней! Очки были для нее и доблестью, и защитой!..
— Я вижу, тебя и на одну ночь нельзя оставить одного, — улыбаясь сказала мама.
Папа оглядел себя и тоже улыбнулся, видно, как и я, не очень-то веря в то, что происходило с мамой.
Бабушка, конечно, тоже все это заметила и недовольно поджала губы. Мама еще немножко посмотрела на папу и наконец спросила у него самое главное:
— Ну как, тебе нравятся мои новые очки?
— Очень даже нравятся! — обрадованно заверил ее папа. — У тебя просто замечательные очки! Их же, наверное, ужасно трудно было достать!
— О-о! — сказала мама. — Это было, конечно, нелегко… Но раз уж у тебя есть поклонницы, могут быть и у меня поклонники?
Мама хитро посмотрела на папу, а папа, хоть ему не очень понравилось про поклонников, заставил себя улыбнуться.
Увидев, что разговор переходит на мирную основу и «представляет взаимный интерес», бабушка нервно за ходила по квартире и снова начала, как говорил в таких случаях папа, «подливать керосину»:
— Ай-яй-яй-яй-яй! Это ж, сколько убытку в семье! Свистун бесштанный! Академик без гвоздя в голове!
Папа покосился в мою сторону и спросил у мамы громче, чем нужно:
— Откуда же тебе твои поклонники прислали такие отличные очки?
— Из Парижа! — тоже, как для глухого, прокричала мама.
Но и бабушка «прибавила оборотов»:
— Ай-яй-яй-яй-яй! — уже во весь голос запричитала она. — На какие же это тыщи рублей ремонту! А кто делать будет? Сам-то дома гвоздя не вобьет!
Тут уж я не выдержал:
— А папе никакого гвоздя и не надо! Он и без гвоздя дом построит!
— Не вмешивайся в разговор старших, — одернула меня мама.
— Построил, как же! — продолжала гнуть свое бабушка. — Где были, там и остались. Думала, дочка замуж выйдет, необыкновенная жизнь начнется! Как раз, держи карман шире!..
Чтобы не слушать ее, папа ушел в ванную приводить себя в порядок. По отдельности, как он говорил, мама и бабушка еще «полбеды, ну а когда вместе — сила…» Только сейчас у них — не получалось: мама настолько была занята новыми очками, что бабушке приходилось работать за двоих.
— Гарь-то, гарью как провоняло все! Год теперь в квартиру не войдешь! Мне, например, всю жизнь тут пахнуть будет!..
Это уж я точно знал: нюх у бабушки как у Ингуса — ищейки знаменитого пограничника Карацупы. Бабушка и в магазине, когда что-нибудь покупает, обязательно понюхает: вмиг определит, сколько дней продукты лежат.
— А потолок-то, потолок какой! — продолжала бабушка. — Мила, ты видела потолок? Черный как в кузне!.. Зарплата у него не такая, чтобы всю квартиру заново белить…
Мама и на этот раз постаралась ее успокоить:
— Ну что вы, право, Петра только черным видите? Не нарочно же он!
— А ты в этих очках — только розовым?
Как раз в это время папа выходил из ванной. Он услышал мамины слова и подмигнул мне: дескать, не дрейфь, пронесет…
Очень мне сейчас нравился мой папа. Я подошел и стал с ним рядом. Но бабушке наша дружба явно не понравилась.
— Ишь! Еще смеется! И мальчишку так учит! — сказала она.
Мы с папой только посмотрели друг на друга, а мама, будто не расслышав, снова стала рассматривать в зеркало свои очки.
Как мне было жалко нас всех! У меня случилось большое горе. Во-первых, пропали оба мои хомячка, а во-вторых, на моих джинсах, известных теперь всей Москве как обыкновенные джинсы «Милтонс», не только болтался полуоторванный карман, но и светились обгоревшие дырки от искр, точно такие, как на шторах.
Папу мне было жалко больше всех: никогда ему одному не поправить все эти разрушения. Наверняка здесь хватит работы целой бригаде маляров-штукатуров.
Бабушка, увидев, что «ее не берет», направилась к двери и сказала:
— Ну, тут мне делать больше нечего… Мила, позвони…
— Я позвоню, — охотно согласилась мама. Она хоть и повеселела от очков, но ведь и ей заботы прибавилось: паркет наверняка вздуется, обои закоптились. А кому все это доставать? Опять же маме. Папа принципиально ничего не достает. «Что есть — то есть», — говорит он. А мама ему отвечает: «Ну и сиди с тем, что есть! Твоими принципами сыт не будешь…»
Дверь за бабушкой захлопнулась, и мы остались втроем, если не считать хомячков. Я подошел к маме, прижался к ней боком, обнял одной рукой и сказал: