Снежный ком
Шрифт:
Бездомные
— Электропоезд из Монино прибывает к третьей платформе, — объявил диктор по радио и тут же добавил: — Через пять минут от шестой платформы отправится электропоезд до Загорска со всеми остановками.
Я, папа и Павлик стояли на перроне, собираясь ехать, как сказал папа, «куда глаза глядят», потому что и папа и мама жили в ожидании, когда их вызовут в суд и «разведут» в разные стороны, как разводят на ночь мосты. Мосты разводят временно, а вот их навсегда… Но почему?.. Тетя Клопа выгнала Наташкиного отца, а Сереню Жизнерадостного с лестницы спустила за то, что они водку пьют. Но мой-то папа водку не пьет? Никакой он не алкоголик, а хороший человек! Вся его «вина» в том, что косит телогрейку. Так разве это вина?
Папа и сейчас поехал с нами в своей рабочей телогрейке. Раз уж он сказал, что не снимет ее, пока мама не признает свою неправоту, значит, все… Мне и то теперь было ясно, что вовсе не из-за тети Клопы и Наташи не получилась в нашей семье «семейная жизнь».
Павлик, нисколько не печалясь нашими бедами, стоял и жевал свой «бабл гамм». А мне что-то и жевать не хотелось. И почему это мы, вместо того чтобы отправиться на папину стройку, приехали сюда на вокзал? Когда я об этом спросил у папы, он ответил коротко: «Узнаете», и добавил: «Держитесь вместе, чтобы в сутолоке не потерять друг друга».
— А мы поедем на электричке? — спросил Павлик.
— Сначала посмотрим, потом поедем…
— А что посмотрим?
— Я вам сказал, узнаете…
Мы с Павликом только взглянули друг на друга.
— А вот теперь смотрите, — сказал папа.
К четвертой платформе медленно подходила электричка. Заныли тормоза. Поезд остановился. Раздвинулись двери вагонов, и на платформу стали выходить люди, сразу очень много людей.
— Что смотреть, па?
— А вон… Только повнимательнее…
Между фигурами пассажиров, нагруженных вещами, мелькнула собака, по виду — восточноевропейская овчарка, худая, с выпирающими ребрами. Она торопливо бежала по перрону, испуганно оглядывалась по сторонам, принюхиваясь к каждому, видимо уже потеряв надежду найти того, кого искала.
Папа очень точно выбрал позицию: мы увидели даже морду пробегавшей мимо собаки, с безумными, полными отчаяния глазами. Тоскливый взгляд ее ни на ком не останавливался и в то же время ловил взгляды каждого встречного. Клочья свалявшейся шерсти висели на худых боках.
Мне стало ужасно жалко эту собаку, я невольно спросил:
— Кого она ищет?
— Ясно кого, хозяина, — ответил папа. — Только это не «она», а «он». Проследите за ним.
— А как его зовут?
— Говорят, Неро… Его тут на вокзале уже приметили: ни дежурные, ни милиционеры не трогают: сочувствуют, — может, все-таки найдет своих…
Неро мелькнул на привокзальной площадке и побежал вдоль шестой платформы, от которой, как сказал диктор, должна была отходить электричка в сторону Загорска.
Папа взял меня и Павлика за плечи и поставил так, чтобы вдоль состава нам была видна вся электричка.
Облезлый бок худого, как скелет, Неро мелькнул впереди. Собака, улучив минуту, вскочила в вагон. Двери захлопнулись, поезд тронулся.
— Куда это он поехал, дядя Петя? — спросил Павлик.
— Кто его знает? Я ведь сказал: хозяина ищет. А где ему выходить, только он знает. И ведь помнит, с какой платформы на какую перебегать, на какой поезд садиться.
— Дядя Петя, давайте возьмем Неро себе! Почему его до сих пор никто не взял?
Конечно, Павлику легко было говорить: дома у него нет ремонта, а есть нормальная «семейная жизнь».
— Говорят, брали, — ответил папа. — Да только никто ему не нужен. И цепи и веревки — все рвет и убегает. Ему хозяин нужен. Маршрут-то, видно, точно отработал. Он его знает, по нему и ездит… А хозяева, говорят, уехали совсем.
— Да как же ее бросили? Почему с собой не взяли?.. — Я едва сдерживался, чтобы не заплакать.
— Как, говоришь, бросили? — переспросил папа. — А вот садитесь в вагон, покажу, как бросают…
Мы сели в электричку, которая я уж и не помню до какой станции шла. Я и сердился на папу за его жестокие слова и в то же время понимал, говорил он правду: никто не заменит Неро его хозяина, как бы ни старались чужие люди его приютить.
— Кормят-то хоть его?
— Конечно, кормят. Кто кусок хлеба кинет, кто еще чего. Только эти куски-подачки ему не нужны. Какая уж тут еда, когда свои, самые любимые бросили…
Электричка тронулась, набрала скорость, и замелькали мимо окна вагона какие-то корпуса, трубы, заборы, дачи, станции с расходящимися стрелками путей. Звонко перестукивались на стыках колеса. Вагон потряхивало.
Вскоре электропоезд вырвался за пределы города, и потянулись вдоль путей оголенные перелески, начинающие облетать березовые рощи, из которых на первый план уже выступали темные ели.
Был еще октябрь, но холода в этом году начались что-то уж очень рано. Здесь, за городом, все уже готовилось к зиме. Кое-где заносило первым снежком черные поля, блестели под неярким небом лужицы, подернутые льдом, стыли деревья, неуспевшие сбросить летнюю роскошную листву. Теперь их насквозь продувало холодным осенним ветром. Вокруг было пустынно, студено, неуютно. Хотелось домой, к теплой печке, что в деревенском доме у дедушки, или хотя бы в московскую квартиру, к батареям, в которые, правда, еще не пустили горячую воду…
На одной из станций мы вышли на платформу. Ничего примечательного здесь не было. Лишь неподалеку виднелась большая свалка.
— Вот тут у них обычное место собраний, — сказал папа.
— У кого — «у них»?
И тут я понял, что можно было не спрашивать.
Стая голодных, одичавших собак, больных, грязных, обшарпанных, рылась в отбросах. Две собаки дрались из-за каких-то объедков. Черненькой шавке посчастливилось раздобыть то ли кость, то ли кусок заплесневелого хлеба. Трусливо поджав хвост, она подалась было с добычей в сторону, но не тут-то было. Сейчас же за нею погнались штук шесть здоровенных, одичавших от голода и холода псов.