Снохождение

mso

Но пьяному, как известно, море по колено.

— Ваал не создавал мира, а явился из Тиамата вместе с нами. Ночь Героев — не праздник Ваала, а праздник тех, кто служит ему смелостью. А всякий лев — воин, а потому этот праздник — праздник львов. И Ваал среди вас в это время, он пьёт вместе с вами. Ваш это праздник. За вас.

Миланэ, прикрыв глаза и подняв левую руку, требуя внимания, повернула голову к трактирщику:

— Вина.

Тот очень быстро выхватил кубок откуда-то из-под стойки, словно нарочно ожидая такого момента, и налил тёмного-тёмного вина.

Пальцы вокруг ножки кубка. Мизинец тоже. Да легче бери, не расплескай, берёшь, как хозяйка ведро. Вино пьют небольшими глотками, так положено, но тут надо вопреки этикету, залпом, большими глотками.

Тут главное начать и не пролить.

Сволочь! Подонок! Креплёное! Не подать виду, не подать. Страшно хочется то ли чихнуть, то ли кашлянуть. Нельзя, нельзя. Жизнь состоит из ограничений и запретов. Такова судьба Ашаи. Терпи. Нельзя. Вперед. Шутник-трактирщик, вот чего налил. Видеть желает весёлые влажные глаза самки, заплетающийся язык и хвост, бесконтрольный смех на любую несуразность. А ты думала, Миланэ. Львы, они такие.

Ну же, последние капли. Вот так. Безумие, что же я такое делаю. Что я вытворяю? Зачем дешёвый эпатаж? Где здесь изящность? С ума сошла.

Кубок — бац! — на стойку. Закусив губу, отдышалась. Утерлась — о кошмар! — прямо тыльной стороной запястья.

Таверна взревела, ликуя. Многие подняли руки, некоторые одобрительно смеялись, кто-то одиноко захлопал в ладоши, некоторые последовали её примеру. Лев в грязноватом кафтанчике мелкого чиновника улыбался, заложив руки за голову. Егерь-охотник победно поднял когти к потолку:

— Видали? Видали?! Вот оно!.. Это не из тех, не из манерных! — захлебывался он. — Та самая! Настоящая!

Приложив руку к сердцу, кивнула им всем, неизвестным, и пошла к выходу. Двое расступились. Сзади слышался одобрительный гул, возгласы:

— Ай да Ашаи!

— Зажгла! Зажгла!

Она вышла на свежий воздух, не глядя по сторонам; с улицы удивлённо смотрели на таверну, а какие-то детишки даже глазели в окна — чего это там ревут, что приключилось?

Вино очень быстро ударило в голову, и стало хорошо, очень хорошо. Всё, к дому подруги осталось две сотни шагов. И слава Ваалу — день утомил, а ночь нежна. Миланэ свернула направо, наслаждаясь нарастающим опьянением, ведь Ашаи-Китрах вовсе не сторонятся вина да прочих наркотиков, а иногда они одобряются; более того, иногда находиться в чистом уме неприлично и непозволительно.

Она открыла калитку, вслушавшись в тихий скрип. Небольшой одноэтажный дом, посреди таких же — это дом Хильзе. Постучалась, но никто не открыл, никто не подошёл. Громче. Никого. Толкнула дверь — она оказалась незапертой. Похоже, сестра Хильзе уже дома, просто не слышит. Спасибо тебе, Хильзе, приютила, дом у тебя хороший, и ты хорошая. Ах, всё хорошо.

Вошла, лениво сняла сумку и бросила прямо на пол, чуть неуклюже стянула кнемиды. Вздохнула, вошла в прихожую через проём без дверей. Широкие двери внутреннего двора, оказалось, раздвинуты настежь. По свету лампы Миланэ поняла, что там кто-то есть; а потом услышала тихий разговор.

Предупредительно потрясла браслетом на левой руке, на всякий случай, чтобы означиться. Он хорошо звенит, на нём есть такие приплетённые звенящие штучки. Нарочито медленно вошла во небольшой прямоугольный дворик, со всех сторон огороженный плетёным заборчиком. Как оказалось, не зря. Хильзе вместе с каким-то статным, высоким львом в подпоясанной тёмной тунике (такую никогда не оденет воин) лениво возлежала на огромной скамье-качалке. Прямо на табурете перед ними стоял сосуд с вином; один из дорогих серебряных кубков валялся возле его лапы на скамье, а второй Хильзе держала в руках, но казалось, что вот-вот упустит. Лев курил трубку с длинным мундштуком и маслянистыми глазами поглядел на Миланэ; в его глазах не зажглось любопытство.

— О, Милани пришла! Иди к нам, милая… Хочешь? — протянула она кубок дисципларе Сидны.

— Я пришла, сестра. Прости, очень устала. Не буду мешать.

Лев пустил струйку дыма.

Хильзе хмельно засмеялась, вздёрнув хвостом. Высокая, тёмно-золотого окраса, с тёмными полосками на мордочке, маленькими ушками. Ровные белые зубки, белый летний пласис свисает к земле.

— Хорошо, сестра, — взмахнула Хильзе рукой в воздухе.

— Красивой ночи. Пойду ко сну.

Миланэ, желая красивой ночи, совершила довольно сложный жест. Левая рука скользит от середины живота до внутренней стороны бедра, а правая — по шее, потом вверх к затылку и, в конце концов, выглядывает из-за левого уха; левая рука убирается прочь за спину, а правая находится вверху ещё некоторое время, выражая беззащитность, а потом с поглаживанием шеи соскальзывает вниз. Жест этот достоверно различают лишь Ашаи-Китрах, он не предназначается обычным львам и львицам; гамма значений у него огромная, очень аморфная; обобщённо он утверждает начало самки, намекает на львицу и всё с нею связанное, в данном случае — на красоту. И бессонную ночь. Главное, подать его неброско, мимоходом, превратить в стечение случайностей, а иначе он выглядит весьма наигранно и пошло.

— Красивой ночи, — повторила Хильзе, тронув бок льва когтями лапы.

Тот поднял брови, улыбнулся, посмотрел на неё, а потом на Миланэ, и ничего не сказал, а лишь снова пустил дым из трубки, ни на что не решаясь.

Пришла пора и отдых знать; вошла Миланэ в дом, осмотрелась в темноте, давая себе время на раздумья, бесцельно осматривая тьму углов. Осторожно открыла дверь в комнату, что предоставила ей Хильзе; возле неё, этой двери, грузно стоял большой, старый комод; и она снова о него ударилась, в точь как сегодня утром.

— Ай! — потёрла лапу и вздохнула.

Закрыла дверь и оперлась о неё, откинув голову назад и так разглядывая своё пристанище.

Она хорошая, Хильзе, с непростым характером, но искренне-добрым сердцем. Старше неё на три года, уже два года как прошла Приятие; тем не менее, они сдружились ещё в Сидне, несмотря на довольно большую для учениц разницу в возрасте. Живет Хильзе здесь сама, детей нет, хотя она всё говорит, что не против; несколько раз в неделю сюда приходит старая львица, в качестве обслуги-горничной, получая за это плату. Вот, в принципе, всё, что Миланэ знает о жизни подруги в Марне: Хильзе не особо любит о себе рассказывать, и никогда не любила.

Стамп, сирну, сумку — на маленький столик с узорчатой скатертью у окна. Из сумки: кошель, шоколад в бумаге, старые комментарии, два платка, катушка ниток с иголками, пилка для когтей и ещё немного всякой мелочи. Всё оттуда вытряхнуть, Миланэ почему-то не любит, если что остаётся в сумках на ночь: всё раскладывает по полкам, столам, тумбам, ящикам. Снять пояс. Браслет, серьги. Кольцо остаётся, оно всегда надето. Сбросила дорожное одеяние — свиру, кинула её на постель. Осталась в короткой нательной рубахе — шемизе, сбросила и её; плотнее затянула занавески на окнах, хотя они и так были хорошо прикрыты. Старый страх, уже угасший, но всё равно живой: что кто-то подсматривает за нею с улицы. Родом с отрочества, случилась с нею однажды одна неприятная история. Поэтому Миланэ не очень любит первые этажи, но тут уж ничего не поделать.