Сны над Танаисом
Шрифт:
"Это плохой знак, что он так вошел, - подумал жрец, ощутив тяжесть в груди.
– Плохой знак... плохой..."
С трудом остановив старческое коловращение мысли на одном месте, жрец медленно повернулся навстречу гостю.
Тот склонил голову:
– Чистые Помыслы приветствуют тебя, отец.
– Фиас и Великий Город приветствуют тебя, Посланник Чистых Помыслов.
Перс поднял голову. Лицо его было широким и почти до самых глаз заросшим коротко стриженной курчавой щетиной. Глаза перса были мелки, но ровный их, стойкий взгляд выдавал человека, живущего решительным замыслом, хищного и спокойного.
"Старик знает,
– Духу смерти он уже сводный брат".
"Мне испортили ученика, - вспомнив юность Посланника, подумал без всякой досады старый жрец.
– Привычка "освящать пороги" и принимать поклоны привратников взрастила в нем не силу духа, но тщеславие".
– Сондарзий, твои труды не проходят для тебя даром, - сказал старый жрец.
– Ты, вестник, уже заслужил собственного вестника.
Перс постарался сдержать удивление и улыбнулся, выказывая почтительное внимание.
– За час до твоего прихода во дворе, у самых врат, поднялся вихрь в человеческий рост и побежал через двор к ступеням.
– Лестно, когда родные стены ждут тебя, - несколько озадаченно ответил перс.
– Вот лучший виноград Боспора, кепский, - указал жрец на стол, тонко наблюдая за Посланником в надежде заранее раскрыть истинную цель его появления.
Посланник оторвал от грозди одну ягоду. Сосредоточенность, с которой он разжевал ее, выдала сильный голод.
– С утра у тебя на языке не было и крошки, - заметил жрец.
Перс остался невозмутим, однако приподнял бровь.
– Сетями честолюбия можно опутывать сердце, но не желудок, - улыбнулся жрец.
– Он не признает гордости хозяина. Проси.
– Жрец чуть приподнял руку, и перед Посланником появился раб.
– Кусок мяса. Жарить на сильном огне, - приказал перс.
– Залить уксусом. Побольше маслин. Вина - полегче и покислее.
– У тебя появился римский вкус.
– Жрец с укоризной качнул головой.
– Откуда?
– Два месяца в начале года я провел в Риме, - ответил перс, садясь в кресло.
– Я неоднократно передавал верховному понтифику знаки Чистых Помыслов, - сообщил он, развалясь.
– Раз от разу он встречал меня все более почтительно. Полагаю, что наступает день Персии, потому я сам, Посланник и перс по крови, избран Чистыми в качестве условного знака. Суматоха в Риме - надолго. Там ходит предсказание, что порядок наведет человек из Аравии или Парфии.
– Твой рассудок, Сондарзий, огорчает меня.
– Жрец снова отвернулся от перса, оставив его на краю взора.
– Он отравлен римскими искусами - пирами и болтовней римских умников... Я учил тебя, я, Аннахарсис, жрец Сераписа, а не эллинские ротозеи. И что же? Двадцать лет учения погребены под двумя месяцами разврата? Ныне ты - Посланник, ты - на самом острие меча. Не твое дело, куда направляют удар глаз и рука хозяина, однако простые истины ты обязан различать под позолотой любых событий. Ты забыл, что должен быть не только вестовым, но и добрым учеником своего учителя... Рим никогда не был и не станет Средоточием Чистоты. Мы всегда держали его за дальнюю, глухую провинцию. Рим - большой и шумный козий загон, хорошая приманка для степных хищников. И Рим, и Вавилон - не более чем козьи загоны. Если же второй заблеял вдруг громче первого, то о наступающем дне Персии говорить слишком наивно, это уж совсем... по-афински.
"Что за огонь в глазах юнца?
– гадал старый жрец.
– Это - сила еще не открытой вести. Он наслаждается своим молчанием и видит меня повергнутым в прах. Что принес он в своей гнусной улыбке?"
– ...моей персидской крови, - договорил тем временем Сондарзий, и старый жрец с усилием догнал невольной памятью начало фразы: - Если я ошибся в своей высокой надежде, то в том вина моей персидской крови.
– В жилах Посланника домлжно течь не крови, а стеклу, - переходя на повелительный тон, ответил жрец.
– Я отпустил тебя слишком рано. Учение - это повозка: отпустишь раньше вершины - покатится вниз.
– Следовательно, ошибся не только я, - чуть развел руками Сондарзий.
Жрец сделал глубокий вдох и задержал дыхание - лучшее средство предупредить испуг и панический удар сердца.
"Он принес Исход!
– прозрел он.
– Вот - страшная тень, которую я отгонял прочь шесть десятилетий!"
– Исход, - медленно прошептал старый жрец, и слово со зловещим шелестом степного смерча поднялось в человеческий рост из кресла, в котором сидел Сондарзий, и потянулось навстречу.
В лицо старому жрецу дохнуло холодом, он сощурился, с неприязнью подумав, что глаза его заслезятся, и тогда перс начнет с наслаждением прятать усмешку, - и, сощурившись, жрец взглянул на пламя светильника. Оно волновалось, распугивая по стенам тени.
"Проклятые степные сквозняки, - тяжело вздохнул старый жрец.
– От них не будет спасения и во мраке гробницы".
– Прежде...
– громко и отрывисто произнес он, подняв перст.
Сондарзий, едва обрадовавшись поставленному перед ним блюду, замер в недоумении.
– Прежде чем приступить к трапезе, - неторопливо продолжил жрец, - ты соизволишь наконец расстаться с вестью, с которой послан ко мне и которую до сих пор бессовестно таишь с видом нищего, что нашел на дороге перстень и вьется весь день вокруг лавки скупщика, боясь показать находку.
– Отец, не гневайся на своего недостойного ученика.
– Сондарзий виновато опустил глаза.
– Иные вести, выпущенные из темницы молчания, отрубают своим гонцам голову.
– Тебе придется выслушать еще одно назидание.
– Жрец словно бы пропустил мимо ушей последние слова Посланника.
– Прикрой веки и обрати взор на свою душу. Ты увидишь, что перед отцом фиаса сидит в кресле не Сондарзий, Посланник Чистых Помыслов, но только сама весть. Холодная усмешка, самодовольная осанка - это затаившаяся недобрая весть. Даже когда она сойдет с твоих уст, и тогда ты останешься одержим ею. Но Посланник обязан всегда оставаться самим собой - красивыми и прочными ножнами для любых вестей. Ножнами, не меняющими своего обличия. Думай, Сондарзий, если хочешь обрести силу.
– Что же остается мне делать, отец?
– борясь с растерянностью, спросил перс.
– Учиться на собственной ошибке... Мне же остается спасти своего ученика и самому изгнать из него весть, которую тому не удалось смирить.
Пламя светильника застыло, вытянувшись вверх тонким лезвием.
– Исход, Сондарзий, - неожиданно тихо, как бы со стороны, прошелестели слова старого жреца, словно не он, а кто-то иной сказал из-за дверей.
Жрец заметил, как поблек взгляд перса, как потускнело его лицо и погасла в нем вся сила вести, сила, без которой персу, казалось, больше не подняться на ноги.