Сны Николая Закусина
Шрифт:
Приходил «дядя Стёпа» – капитан Семёнов. Опрашивал, как бандиты выглядели, что говорили. Особо женщиной интересовался, что за винтовка у неё была, но тут Николай упёрся, сам не зная, почему: «Не помню» и всё тут. Капитан покивал сочувствующе: надо понимать, такая потеря крови, переливание даже делать пришлось.
А потом пришли Петрович и Стёпа. Петрович про незнакомку всю душу вынул, но Николай почему-то твёрдо стоял на своём: «не помню». Закусился, что называется. И Петрович отстал. Вздохнул и сказал с горечью, что не случайно та смета пропала, ведь и записи снов из сторожки пропали. Не все, одна папка.
– Помнишь того рыжего в сторожке, сменщика моего? – грустно спросил он. – Он вором и оказался.
– Так взяли вы его? – оживился Николай.
– А толку? – вздохнул Петрович. – Он шпионом оказался. На Англию шпионил, подонок. Всё им уже по цепочке передал. Вот, разрабатываем…
И вместе со Стёпой и Петровичем пришли те сны…
И Николай устало рассказывал, как он…
…в бараке сжимал в грязной руке острую заточку. И думал, каково это: перерезать горло эсэсовцу. Сможет ли? Это ведь не из револьвера стрелять.
Он вспомнил почему-то, как они с Галинкой ходили по грибы. Недалеко совсем зашли, дорогу по пролеску видно было. И из травы вдруг подскочила чёрная гадюка – и к сестрёнке. Галинка ахнула. А Николай даже подумать не успел: наступил на неё и давай топтать сапогами. Для верности ножом добил – так сам за сестру испугался. И сейчас он точно так же готов был прирезать чёрную гадюку – фашиста или эсэсовца – неважно. Важно, что он должен выжить и добить гадину в её же логове. Отомстить за своих убитых солдат и офицеров, за сожжённые дома и технику, за всех людей, за всё причинённое горе...
И сплоховать никак нельзя. Когда время придёт, думать некогда будет. Настанет пора решать, кому жить, а кому умирать…
***
Кошмар не отпускал. В тот день непередаваемое чувство безысходности на сердце с утра не давало покоя… Инструмент на работе из рук валился, и лопата, и ручки тачки, и топорик.
Горькой бедой обдало ещё вечером. А уж когда перед входом в барак послышался топот множества сапогов... Пленные, конечно, сапогов не носили, и стало ясно, что ничего хорошего этот топот не сулит. Первым в душный барак ворвался эсэсовский капитан в чёрной форме, судя по трём шишкам в петлицах – гауптштурмфюрер в возрасте. Он встал у входа, и за ним по-хозяйски вошли несколько молодых и начальник, на вид чуть старше самого Николая – рыхлый, как квашня, штурмбанфюрер с четырьмя шишками в петлицах.
Красные повязки со свастикой на их плечах, казалось, были пропитаны кровью – не их кровью, чужой. Всем было ясно, что это палачи и пришли они не пайки раздавать…
– Nun... gibt es unter Ihnen irgendwelche bolschewistischen Terroristen, die den Tod des friedlichen deutschen Volkes wollen?
Николай прекрасно понял «большевистише террористен». Не поднимал глаза, чтобы не встретиться взглядом с другими подпольщиками и этим не выдать никого. Но в круг света лампы вышел худющий, как жердь, переводчик и хрипло по-вороньи повторил:
– Есть среди вас большевики-террористы, желающие смерти мирного немецкого народа?
В бараке повисло такое жуткое молчание,
Эсэсовцы с автоматами на груди перевернули все нары в бараке. Согнали пинками даже самых больных, ослабевших и лежачих. И когда стали перетряхивать жидкие соломенные матрасы, Николай всё понял.
Им конец.
Ножи были спрятаны в матрасах.
Они опоздали…
Эсэсовцы кричали, напоровшись на острую заточку в матрасе и бросая её на пол. Туда же полетел топор, спрятанный в ветоши в углу, и лопатка…
Пленные шустро сбились в кучу в стены и невозможно стало понять, где чья лежанка. Подпольщики ещё пытались спастись.
– Чьё это место? – кричал рыхлый штурмбанфюрер, выпучив глаза и тыча пальцем в перчатке в пленных. – Чей матрас? Кто из вас тут спит?!
Толпа пленных только сжалась сильнее, пытаясь слиться с холодной стеной. Кто-то, изнемогая, закашлял и упал на колени. Его подняли и втащили обратно в ряды.
И тогда, как чёрт из табакерки, выскочил Гунька-переводчик. Он быстро поклонился штурмбанфюреру и, сложив ручонки на груди, заговорил, поглядывая на толпу:
– Hier sind sie, hier sind sie, mein Anfuhrer! Я вам всех их покажу!..
Только тогда Николай очнулся от жуткого кошмара и, тяжело дыша, сел на кровати. И вдруг припомнил слова незнакомки из тридцать шестого года: «Не верь, не верь там никому! Среди них предатель! И нож...» Вот о чём она пыталась предупредить. Да предупредила не того Закусина!..
«Ты – не он», – сказала она, когда спасла его.
***
Ночь за ночью снилось Николаю длинное трёхэтажное здание, увешанное чёрно-красными нацистскими штандартами – будто кровь жертв стекали они под дождём по серым стенам фасада. Это было Стапо Карлсбада, полицейский участок, гадючье гнездо нацистов. На доске объявлений у входа темнели плохо пропечатанные лица удачливых беглецов и «юдише» пропаганда: уродливо намалёванный еврейский мальчик.
В гестапо допрашивали каждого. Тычками гнали в лифт с железными решётками, везли вниз, в подвал. А уже там, в камере для допросов, уже ждал гауптштурмфюрер со своими цепными псами…
– Говори, большевистская свинья! Кого хотел зарезать?
И удары, удары… в скулу. В живот. В колено.
В глазах темнеет от боли.
И ты кричишь.
И слышишь, как стонет кто-то за стеной. Гадаешь: кто? Семён Кучер? Федя Головашин? Ваня Кравченко?
И кажется, что не выдержишь больше. Станешь кричать про разговор в бане и три сотни винтовок. Какая теперь разница, раз всех убьют?
А потом вспоминаешь ребят, их разговоры про детей, про мам… и только кровь сплюнешь на грязный бетонный пол.
А кричать уже нет сил. Разве что стонать.
И палачи достают какие-то щипцы.
Заворачивают руку за спину.
И снова пытка.
И опять вопросы по кругу:
– Давай! Shaize! Мы всё знаем! Назови сообщников!
И об одном мечтаешь: потерять сознание. Не видеть ничего этого. Не чувствовать…
До камеры обратно чуть ли не волоком отволокли. Допросы весь день тянулись. К ночи камера заполнилась до отказа. Дышать стало нечем. Все дремали сидя, скорчившись: не было места, чтоб лечь. А от переполненного нужника тошнотворно несло.