Соавторы
Шрифт:
– Васенька, не трогай ты ее Христа ради, - сиплым шепотом взмолилась Глафира.
– Позвони в милицию, пусть пришлют людей. Глебушка, Катя, пошли все отсюда, пошли скорей на улицу, пока не рвануло. Вася!
– Туфта, - неожиданно хмыкнул молодой человек, и лицо его расплылось в улыбке.
– Можно было сразу догадаться. Или часовой механизм, или радиоуправляемый.
Или телефон, или часы. И то и другое вместе - глупость.
Муляж это.
Он сунул руку в коробку.
– Вася!!!
– у Глафиры снова прорезался голос.
– Не трожь!!!
– Да ладно, - отмахнулся он и достал сначала механический
– Что это такое?
– каким-то чужим голосом спросил пришедший в себя Богданов.
– Детские игрушки, - весело ответил Василий, вскрывая заднюю крышку трубки.
– Телефон отключен, в нем даже сим-карты нет. В пакете скомканная оберточная бумага, видите? Никакой взрывчатки тут нет и не было. Металлический ящичек тоже пустой. И провода бестолковые, просто так прикручены, для виду. Единственное, что здесь есть настоящего, так это будильник.
– Что это такое?
– повторил свой вопрос Глеб Борисович.
Глафира заметила, что он снова побледнел, и испугалась, что ему станет плохо с сердцем. Сердце у Глебушки слабое, ему сильные переживания противопоказаны, доктор предупреждал, а уж такие, как сейчас…
– Это кто-то так пошутил, Глеб Борисович, - как ни в чем не бывало пояснил Василий.
– Или напугать вас хотели. Признайтесь, вы тайный крестный отец мафиозной группировки? Или у вас есть крупные долги?
– Чего ты мелешь?
– взвилась Глафира.
– Какая мафия? Какие долги? Глебушка, вызывай милицию, это нельзя так оставлять. Я знаю, кто это сделал, и ты знаешь, что же, им все с рук спускать? Сперва отравить хотели, теперь пугают до смерти, знают, что у тебя сердце слабое, думают, ты перепугаешься и…
Договорить она не смогла, уж очень страшные слова пришлось бы произносить.
– Никакой милиции, - слабеющим голосом произнес Богданов.
– Глаша, где лекарство? Неси скорее.
Он обессиленно опустился в кресло, на котором еще недавно сидел Василий, и принялся массировать рукой область сердца. Глафира скинула туфли и босиком метнулась в кухню, принесла лекарство. Очнувшаяся Катерина уже открыла окно, в кабинете было свежо и холодно, и хлопотала над Богдановым, расстегивала верхние пуговицы сорочки, подсовывала ему под голову кожаную диванную подушку.
– Глебушка, "Скорую" вызвать?
– Не надо, мне уже лучше, сейчас пройдет… - пробормотал Глеб Борисович.
– Тогда я милицию вызову. Пусть разберутся и всех их посадят, - заявила Глафира.
– Не смей.
Он сказал это совсем тихо, но так, что Глафира не посмела ослушаться. Однако на помощь ей неожиданно пришел Васенька.
– А по-моему, маэстро, вы не правы. Милицию вызвать надо, даже если это дурацкая шутка. Сначала вам стекла в машине выбили, сегодня муляж бомбы подбросили, а завтра чем вас напугают? Баба Глаша абсолютно права, вам с вашим сердцем такие розыгрыши совершенно ни к чему.
– Вот, Глебушка, слушай, что Вася говорит, - тут же подхватила Глафира, радуясь, что любимчик ее Васечка так удачно про стекла-то вспомнил, она бы сама не догадалась; про скисший суп помнила, а стекла как-то из виду выпустила, а ведь похоже, что правда, одних рук это дело.
– Ладно меня, старую, не слушаешь, но он-то молодой, так хоть его послушай.
Она, честно признаться, надеялась, что к ним присоединится и Катерина, тогда втроем они бы Глеба уговорили, уломали бы. Хотя нет, пожалуй, это не помогло бы, Глебушкино упрямство ей хорошо известно еще с детства, коль вбил что-то себе в голову - пиши пропало. У кого-то из классиков она когда-то прочитала замечательные слова: "Мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь - колом ее оттудова не вытешешь…" Что-то в таком роде. У Некрасова, что ли… Точь-в-точь про Глебушку написано, словно его портрет. Нет, не добьется от него Глафира никакой милиции.
– Я сказал: никакой милиции, - еще тверже повторил Богданов, будто подслушав ее мысли.
– Инцидент исчерпан. Глаша, выброси эту гадость на помойку, и больше чтобы я не слышал ни слова ни про бомбу, ни про милицию.
– А я все-таки позвоню, - Вася, оказывается, был упрям не меньше Глебушки.
– Не сметь! В моем доме никто, кроме меня, распоряжаться никогда не будет. Ты понял, сосунок?
– Понял, - спокойно ответил Вася, пожимая плечами.
– Как хотите, воля ваша. Только имейте в виду, Глеб Борисович, такие шутки просто так не шутят. И мне эти приключения не нужны. Сегодня просто муляж, а завтра будет настоящая бомба. Хорошо, если вы в это время будете дома один, ваши проблемы - вам и помирать.
А если здесь еще и баба Глаша будет? И мы с Катрин?
Нам-то за что страдать, а?
– Вася, попридержи язык, - строго сказала Катерина, неодобрительно глядя на него.
– Ты вообще думаешь, что говоришь?
Глафира Митрофановна так и не поняла, почему Катерина не присоединилась к требованиям вызвать милицию. Но факт есть факт: она не только не присоединилась, но вообще мало говорила, впрочем, как всегда, когда дело не касалось непосредственно книги, которую они пишут. Глафира с Васей упорствовали еще минут пятнадцать, пока не поняли всю безнадежность своих попыток. Глеб Борисович неуклонно стоял на своем: о происшествии немедленно забыть, сумку вместе со всем содержимым вынести из дома и выбросить в контейнер для мусора и больше к этой теме не возвращаться.
Василий в конце концов сдался под давлением авторитета хозяина дома. Глафира Митрофановна отступилась потому, что знала, в чем дело. Но вот почему промолчала Катерина, так и осталось для нее загадкой.
Андрей Чеботаев позвонил из Новосибирска рано утром, впрочем, за Уралом в это время было не так уж рано.
– Настасья Пална, тут очень хорошо помнят семью Щеткиных, так что легенды и сплетни обеспечены. Семейка та еще!
– Родственников нашел?
– Ни одного. Зато соседей, сослуживцев, одноклассников и однокурсников навалом. И все горят желанием поделиться воспоминаниями.
– Это все хорошо, а что с роддомом?
– нетерпеливо спросила Настя.
– Ты выяснил насчет сестры-близнеца?
– В архивы меня пустят только в понедельник, но люди, с которыми я успел поговорить, в один голос утверждают, что никакой сестры не было, Леночка была единственным ребенком. Правда, у нас в роддомах всякое случается, могли при родах второго ребенка забрать, а матери сказать, что умер, прецеденты были.