Собачий переулок [Детективные романы и повесть]
Шрифт:
— Извиняюсь…
Выдержав паузу, он тут же добавил не без некоторой даже гордости и сознания своего достоинства:
— Я субинспектор 2-го района, где произошло несчастье…
— Ну и что же?
— По долгу службы, для выяснения некоторых весьма загадочных обстоятельств происшедшего…
Слушавшие их насторожились. Сеня посмотрел на пришедшего с недоумением, но тотчас же пригласил его идти за собой и провел в тихий уголок библиотеки. Тесное кольцо расступилось перед ними, и в спины их впились не без любопытства еще не потухшие после спора глаза.
Глава II. ЛУЧШЕ УМЕРЕТЬ ОБОИМ!
Без всякого преувеличения можно сказать, что Осокин ворвался на место происшествия, когда еще в комнате не рассеялся дым и запах выстрелов.
Вопреки утверждениям многих авторов, как видно из фактов, он явился туда с такой поспешностью далеко не случайно. Живая жизнь связывает часто людей такими тончайшими нитями, с такой последовательностью, каких не выдумать и самому изощренному фантазеру. Самый занимательный романист никогда не выдумывает, но лишь комбинирует наблюденные в жизни факты и совпадения. Это, впрочем, не избавляет его от опасности быть заподозренным со стороны читателей в неправдоподобии его комбинаций…
Мы вне этих подозрений, так как не сочиняем роман, а лишь излагаем в подробностях живую хронику событий в нашем городе, к тому же известных уже из массы устного и печатного материала, обошедшего всю Россию еще так недавно.
Растолкав собравшихся любопытных, толпившихся уже во дворе, затем на лестнице, в коридоре, на кухне, Осокин остановился на пороге комнаты.
На него посмотрели с изумлением. Какая-то старушка шепнула вопросительно соседке:
— Отец, что ли? Говорили, у ней отец был где-то.
— Был, был, бочарейный отец! Мастерскую арендовал на цементном заводе! Только не схож — тот хромой, видела я его: был он у покойной разика два…
Осокин как будто и слышал и не слышал, что шептали за его спиной, но куда-то в подсознание этот шепот вошел.
«Не она, не она!» — подумал он со смешанным чувством разочарования и радости и, толкнув дверь, вошел в комнату Сидевший за столом милиционер тотчас же встал и, узнав Осокина, доложил довольно равнодушно:
— Студент оказал признаки жизни, его отправили в больницу… А остальные все как есть, извольте осмотреть!
Осокин не слышал. Он глядел на простыню, сорванную с кровати, прикрывшую лежавшего на полу человека, как будто раздумывая, подошел.
Милиционер услужливо сдернул покрывало.
— Кто это? — глухо спросил Осокин.
— Курсисточка, говорили, — не без сочувствия ответил милиционер. — Фамилия Волкова. Верой звали. Кажется, студент тот ее пристрелил, а возможно, и по обоюдному согласию… Записочка на столе, как есть…
Осокин набросил снова простыню на бледное лицо мертвой и обернулся к столу.
— А еще, — спросил он, подумав, — здесь никого не было?
— То есть как? — переспросил тот.
— Девушки другой… Здесь с ней девушка жила, под руга?
— Нет, никого не было.
— Где же она?
— Соседи, надо полагать, знают: я только что с поста вызван был…
Петр Павлович встряхнулся. Недоумевающий взгляд милиционера и растерянный тон ответов отрезвили его на столько, что, когда вслед за ним явился инспектор, он уже мог спокойно и внимательно прочесть вместе с ним записку В ней было написано немного:
«Так жить нельзя. Лучше умереть — обоим. Хорохорин».
Инспектор, скучая, посмотрел на подпись, прочел записку про себя и вслух и обернулся к Осокину.
— Ну что же, Петр Павлович, разбирайтесь тут сами — ваш район. Серьезного ничего нет. Самоубийство, конечно, он ее застрелил сначала. Тяжело он ранен? — обернулся он к милиционеру.
Тот безнадежно махнул рукой.
— Не выживет!
Инспектор походил по комнате, крикнул на толпившихся за дверью и впиравших в комнату любопытных и ушел, сказав:
— Петр Павлович! Когда закончите, доложите начальнику сами. Я уезжаю за город…
Осокин ответил тихо: «Слушаю» — и, проводив вежливо инспектора, стал аккуратно, как всегда, заниматься своим делом: приготовил перо и чернила, послал милиционера за листом бумаги, затем отложил в сторону записку, поднял револьвер с пола и, осматривая, хотел уже было отложить его к записке в кучу вещественных доказательств, как вдруг вздрогнул, вытаращил глаза и с необычайным вниманием начал осматривать его снова и снова.
Когда милиционер вернулся, он тотчас же велел принести свечу, достал из кармана сургуч и неразлучную печать, опутал веревкой револьвер и, опечатав его и отложив в сторону, стал с исключительным вниманием осматривать комнату, вещи, все, что попадало под руку.
Из огромного шкафа, завешанного платьями, от которых еще как будто веяло теплом живого человеческого тела, он вышел совершенно взволнованным.
— Доктор уже уехал?
— Они только свезут студента и вернутся сейчас же!
— Кто первый узнал?
— Соседи. Старушка одна и с ней гражданин такой. Облик еврейского происхождения. Тут они. Велел им ожидать. Они и за мной прибегли.
— Позовите.
Осокин взволнованно покосился на револьвер, потом взял перо и привычной рукой начал писать.
«Я, субинспектор 2-го района Осокин, явившись по требованию милиции в квартиру гражданки…»
— Вот эти самые граждане… — перебил милиционер.
Может быть, за двадцать лет своей работы в первый раз Осокин изменил привычному порядку опроса и, не справляясь об имени вошедших, спросил прежде всего: