Собор
Шрифт:
— Никто. А вот мы поедем и купим.
— Ладно.
— Прекрасно, — сказала она. — Только если ты хочешь.
Он кивнул. Она сказала:
— Я, пожалуй, начну готовить. Поджарю сейчас эти треклятые отбивные, и мы поедем. Остальное мясо может подождать. Потом все сразу сделаю. Когда мы вернемся с аукциона. Однако надо поторапливаться. В газете сказано — в семь часов.
— В семь часов, — повторил муж. Он встал из-за стола и ушел в гостиную. Постоял немного у окна. Посмотрел на проезжавший по улице автомобиль. Потрогал пальцем губу. Наблюдая за ним из кухни, жена увидела, как он сел на диван, взял свою всегдашнюю книгу и открыл на странице, заложенной закладкой. Но минуту спустя отложил книгу и улегся на диван сам. Поправил подушку, лег на спину, закинув руки под голову. Полежал некоторое время неподвижно, потом руки его расслабленно вытянулись вдоль тела.
Она сложила
Сэнди возвратилась на кухню и поставила на плиту сковороду. Включила плиту и подлила в сковороду масла. Положила отбивные. Вспомнила, как ходила с отцом на аукцион. Там распродавали по большей части домашний скот. Насколько она помнила, отец вечно пытался продать или купить теленка. Иногда распродавали сельскохозяйственный инвентарь и предметы домашнего обихода, но чаще всего — скот. Потом, когда родители разошлись и она уехала с матерью, отец писал Сэнди, что ему стало скучно без нее на аукционах. В своем последнем письме — тогда она уже стала взрослой и вышла замуж — он сообщил, что купил с аукциона за двести долларов прекрасный автомобиль. Если бы Сэнди была с ним, говорилось в письме, то он и ей купил бы машину. А через три недели, глубокой ночью, ей позвонили по телефону и сказали, что отец умер. Оказывается, через днище машины, которую он купил, просачивалась внутрь окись углерода. Он потерял сознание, сидя за рулем. Жил он в глуши, на ферме. Мотор автомобиля работал до тех пор, пока не кончилось горючее. Уже мертвый, отец пробыл в машине несколько дней, прежде чем его там обнаружили.
Сковорода задымила. Сэнди подлила масла и включила вентилятор. Она не была на аукционе уже двадцать лет и вот теперь поедет. Но сначала надо пережарить свинину. Досадно, что сломался холодильник, но она все же радовалась, что поедет на аукцион. Ей было жаль, что уже нет отца, что нет матери, хотя они ссорились между собой все время, пока Сэнди не вышла замуж и не переехала к мужу. Она стояла у плиты, переворачивала куски мяса на сковородке и с тоской думала об отце и матери.
Снимая держалкой сковороду, она все еще думала о родителях. Дым уходил в воздухоочиститель над плитой. Через края сковороды разлетались брызгами масло и сало. Она подошла к двери: в сумерках из-за дивана едва виднелись голова и босые ноги мужа.
— Ну иди, — позвала она. — Мясо готово.
— Иду.
Увидев, что он поднял голову, она поставила сковороду обратно на плиту и достала из шкафчика с посудой две тарелки. Лопаточкой переложила одну из отбивных на тарелку. Мясо вовсе не было похоже на мясо. Скорее — на лопатку старого животного или на обломок садовой лопаты. Но Сэнди-то знала, что это свиная отбивная, и положила на вторую тарелку точно такой же кусок.
Через минуту на кухню пришел муж. Сначала взглянул на холодильник, по-прежнему стоявший с открытой дверцей. Потом обратил внимание на эти отбивные. Открыл было в изумлении рот, но так ничего и не сказал. Она ждала от него каких-то слов, но не дождалась. Поставила на стол соль и перец.
— Садись, — сказала она и протянула ему еду. — Ты должен это съесть.
Он взял тарелку и уставился на нее, продолжая стоять. Она отвернулась и взяла свою тарелку. Потом убрала газету и сдвинула продукты на край стола.
— Садись же, — повторила она.
Он переместил тарелку из одной руки в другую. Но продолжал стоять. И тут Сэнди заметила на столе лужицы воды. Было слышно, как вода капает со стола на линолеум. Сэнди опустила глаза: на полу, рядом с лужей воды, белели босые ноги мужа. Более странного зрелища она не могла себе представить. Но не знала, как с этим быть. Лучше всего, пожалуй, подкрасить губы, надеть пальто и уехать на аукцион. Но Сэнди не могла оторвать взгляда от ног мужа. Поставив тарелку на стол, глядела на них до тех пор, пока они не ушли из кухни и не скрылись в гостиной.
Собор
Этот слепой — старый приятель моей жены — сейчас едет к нам. У него самого жена умерла. Он был в Коннектикуте — навещал родителей покойной. И оттуда позвонил моей жене. Они обо всем договорились. Он приедет поездом — всего часов пять езды, а моя жена встретит его на вокзале. Последний раз они виделись десять лет назад — одно лето она работала у него в Сиэтле, — но все это время не теряли друг друга из виду. Записывали свои письма на магнитофон, а пленки посылали по почте. У меня его визит радости не вызывал. Кто он мне, в сущности? Да и его слепота меня смущала. Слепых я представлял себе только по кинофильмам. Они там еле двигались и никогда не смеялись. Иногда их водили собаки-поводыри. Словом, слепой человек в доме — не подарок.
В то лето в Сиэтле ей очень нужна была работа. Деньги кончились. Парень, за которого она в конце лета собиралась выйти замуж, учился в офицерской школе. Денег и у него не было. Но она любила его, и он любил ее… дальнейшее понятно. В газете она наткнулась на объявление: ТРЕБУЕТСЯ ПОМОЩНИК — чтение для слепого и телефонный номер. Она позвонила, ее пригласили зайти и сразу же наняли. Она работала у него целое лето. Читала ему документы, отчеты и тому подобное. Помогла ему наладить работу в окружном отделе социального обеспечения. Они, моя жена и этот слепой, подружились. Откуда я знаю? Она сама мне рассказала. Рассказала и еще кое-что. Когда она работала последний день, слепой спросил, можно ли ему потрогать ее лицо. Она разрешила. Он трогал щеки, нос… и даже шею! Она до сих пор не может этого забыть. Даже пыталась написать об этом стихи. Она пишет стихи раза два в год, после особенно важных для себя событий.
Когда мы с ней начали встречаться, она показала мне это стихотворение. Там описывались его пальцы и как они ощупывали ее лицо. И что она чувствовала, и какие у нее возникали мысли, когда слепой дотрагивался до ее носа и губ. Помню, стихотворение мне не понравилось. Ей я этого, конечно, не сказал. Может, я вообще не понимаю поэзии. Во всяком случае, если я и беру что-нибудь почитать, то уж, ясное дело, не стихи.
Первого своего мужа, а тогда — будущего офицера, она любила с детства. Ну да ладно. Речь о том, как напоследок она разрешила слепому ощупать свое лицо, рассталась с ним, вышла замуж за своего возлюбленного — его к тому времени уже произвели в офицеры — и уехала из Сиэтла. Но она и слепой не забывали друг друга. Она дала о себе знать примерно через год. Позвонила ему ночью с военно-воздушной базы в Алабаме. Ей хотелось поговорить. Поговорили. Он попросил ее записать на магнитофон, как она живет, а пленку прислать ему. Она так и сделала. Рассказала ему о муже, об их гарнизонной жизни. Говорила, что написала стихотворение, в котором есть строки и о нем. Рассказала про другое стихотворение — о том, каково быть женой военного летчика. Стихотворение, правда, еще не закончено. Слепой тоже записал рассказ о себе на магнитофон и отослал ей. Она ответила тем же способом. И так продолжалось несколько лет. Военного летчика перевели на новую базу, потом на другую. Она присылала магнитофонные ленты с военно-воздушных баз Муди, Мак-Гир, Мак-Коннел и, наконец, с базы Трэвис, близ Сакраменто, где однажды ночью она почувствовала себя бесконечно одинокой, оторванной от людей, с которыми ее сводила кочевая жизнь. Больше мне не вынести, решила она и проглотила все таблетки из аптечки, запив их целой бутылкой джина. Затем легла в горячую ванну и потеряла сознание.
Умереть она не умерла, зато тяжело заболела. Ее рвало. Офицер — стоит ли называть его имя? достаточно того, что она была влюблена в него с детства, чего же еще? — вернулся домой, нашел ее в ванной и вызвал «скорую помощь». Позднее она и это все записала на магнитофон, а пленку отослала слепому. Год за годом она записывала на магнитофон самые разные вещи и отсылала слепому. Если не считать того, что пару раз в год она писала стихи, говорящие письма слепому были ее единственным развлечением. Потом она рассказала слепому, что решила пожить одна, без своего офицера. Потом — о том, что развелась. Мы с ней начали встречаться — она рассказала ему и об этом. Похоже, она ему вообще все рассказывала. Однажды она предложила мне послушать пленку, которую получила от своего слепого. Это было около года назад. Там есть и о тебе, сказала она. Хорошо, решил я, послушаю. Я налил ей и себе виски, и мы устроились в гостиной. Она поставила пленку на магнитофон, покрутила пару ручек. Нажала кнопку. Что-то скрипнуло, и раздался громкий голос. Она уменьшила громкость. Сначала он нес какую-то ахинею, а потом я услышал свое имя — его произнес слепой, которого я и в глаза-то не видел! Он сказал: «Из всего, что ты рассказала о нем, можно сделать вывод…» Тут постучали в дверь, что-то там случилось, и больше мы эту пленку не слушали. Может, оно и лучше. Я услышал все, что хотел.
И теперь этот самый слепой ехал ко мне домой.
— Может, мне взять его с собой в кегельбан? — спросил я жену.
Стоя около раковины, она резала картофель. Отложив нож, повернулась ко мне.
— Непременно! Если ты любишь меня, — сказала она. — Ну, а если не любишь, то что ж… Но вот если бы у тебя был друг, какой угодно, и он бы приехал к тебе, то я бы в лепешку разбилась, чтоб ему угодить. — Она вытерла руки кухонным полотенцем.
— У меня нет слепых друзей, — сказал я.