Собрание речей

Исократ

Те, кто предназначены самой природой к превосходству над другими и желают отличиться, завидуют мне и ревностно стремятся мне подражать. Нужно ли удивляться, что некоторые из них относятся ко мне еще более неприязненно, чем несведущие люди? Можно найти и более бесчестных людей. (Пусть даже кое-кому покажется, что я говорю недостаточно сдержанно и резче, чем это подобает моему возрасту.) Ведь есть люди, которые не в состоянии объяснить своим ученикам хотя бы малую часть того, что было сказано мною. Используя мои речи как образец и добывая таким образом средства к жизни, они не только не благодарны мне за это, но не желают хотя бы оставить меня в покое и постоянно говорят обо мне что-нибудь дурное. До сих пор они поносили мои речи, принижая их, насколько это было в их силах, при сравнении с собственными, неправильно распределяя на части, кромсая и искажая их всеми способами. Я не обращал внимания на то, что мне сообщали, и терпеливо переносил это. Однако, незадолго до великих Панафиней эти люди привели меня в негодование. Кто-то из моих друзей, встретившись со мной, рассказал, что трое или четверо низкопробных софистов, претендующих на то, что им все известно, и обладающих способностью оказываться повсюду, усевшись в Ликее, беседовали и о других поэтах и, в частности, о поэзии Гомера и Гесиода. Не говоря ничего оригинального, они твердили заученные на память стихи, припоминая наиболее мудрые мысли, высказанные уже раньше другими. Поскольку стоявшие вокруг одобрительно отнеслись к их беседе, один из софистов, более наглый, чем остальные, попытался оклеветать меня, сказав, что подобные занятия я презираю, а философские учения и все методы обучения отвергаю; я будто бы утверждаю, что все мелят вздор, кроме тех, кто был причастен к моей школе. После таких слов некоторые из присутствовавших стали относиться к нам враждебно. Не могу выразить, насколько я был удручен и возмущен, услышав, что некоторые одобрили эти слова. Я полагал, что всем хорошо известно о моей борьбе с этими хвастливыми болтунами; о своих возможностях я всегда говорил настолько умеренно и — более того — скромно, что, мне казалось, никто не смог бы поверить тем,

кто стал бы обвинять меня в подобной похвальбе. Я ведь не без основания в начале моей речи жаловался на злосчастную судьбу, которая все время преследует меня в таких случаях. Ведь именно она — причина лжи, которая меня опутывает, клеветы и зависти. Из-за нее я не могу добиться славы, которой достоин, — ни той, которая мне соответствует, ни тем более такой, которой я пользуюсь у людей, близких мне и знающих меня в совершенстве. Однако изменить это невозможно, и, следовательно, я вынужден подчиняться обстоятельствам. Многое приходит мне на ум, и я в затруднении — должен ли я выступить со встречным обвинением против тех, кто уже привык постоянно распространять ложные сведения и дурно отзываться обо мне? Но если окажется, что я принимаю всерьез и слишком много говорю о людях, которых никто не считает достойными упоминания, то меня по справедливости сочтут глупцом. Или я должен, игнорируя их, оправдываться перед теми невеждами, которые без всякого на то права предубеждены против меня, и пытаться убедить их, что они без всяких на то оснований несправедливо судят обо мне? Но кто бы не обвинил меня в крайней глупости, если бы я решил, что мои речи перестанут раздражать тех, кто неприязненно относится ко мне только за то, что я, по их мнению, удачно выступал по какому-нибудь поводу? Глупо было бы полагать, что эти люди не будут больше сокрушаться, особенно если окажется, что я и сейчас, в столь преклонном возрасте, не говорю вздора. Вряд ли кто-нибудь посоветовал бы мне, не тревожась больше об этих людях и оборвав посередине свои возражения, приступить к речи, которую я замыслил с намерением показать, что наш город является причиной больших благ для эллинов, чем город лакедемонян. Если бы я так поступил, не завершив то, что уже написано, и не связав начало новой темы с концом уже изложенной, то оказался бы похожим на людей, которые говорят наудачу, неуклюже, грубо и бессвязно, все, что заблагорассудится. Этого мне следует остерегаться. Следовательно, самое важное при таких обстоятельствах показать, что я думаю о тех обвинениях, которые на меня возводили в последнее время, и лишь тогда говорить о том, что я имел в виду с самого начала. Вот почему я полагаю, что, изложив письменно мои мысли и разъяснив мое мнение о воспитании молодежи и о поэтах, я заставлю замолчать тех, кто измышляет ложные обвинения и говорит все, что вздумается [164] .

164

Вероятно, здесь Исократ имеет в виду Аристотеля и его учеников.

Я настолько далек от того, чтобы относиться с презрением к системе воспитания, оставленной предками, что одобряю и ту систему, которая установлена в наши дни. Я имею в виду изучение и геометрии и астрономии и так называемые споры по научным вопросам, которые младшее поколение хвалит больше, чем это необходимо, а из старших все утверждают, что они непереносимы. Но тем, кто стремится к подобным занятиям, я все же советую усердно трудиться и направить на это все силы своего ума, так как я полагаю, что если эти науки и не приносят пользы, они все же отвлекают молодое поколение от многих других ошибок. Молодые люди, по моему глубокому убеждению, никогда не найдут более полезного и подходящего занятия. Но для тех, кто постарше, и для мужей, достигших совершеннолетия, такие упражнения — утверждаю я — более не подходят. Ведь среди тех, кто настолько понаторел во всех этих науках, что уже обучает других, я знаю людей, которые не в состоянии правильно пользоваться приобретенными знаниями. А в остальных жизненно важных делах они неразумнее не только своих учеников, но и — боюсь сказать — своих слуг. То же я думаю и о тех людях, которые в целом обладают способностями к публичным выступлениям, и о тех, кто славится сочинением речей, короче — обо всех тех, кто отличается мастерством, познаниями и талантами. Я знаю, что даже и среди них многие плохо устроили и свои личные дела и невыносимы в домашней жизни. Они пренебрегают мнением своих сограждан и обременены также многими другими недостатками. Так что я считаю, что и эти люди не обладают такими свойствами ума, о которых я в данный момент говорю. Кого же в таком случае я называю воспитанными людьми, если мастерство, познания и таланты я отклоняю? Это прежде всего те, кто хорошо справляется с повседневными делами, а также пользуется репутацией людей, умело применяющихся к обстоятельствам и способных как можно лучше добиваться того, что полезно. Затем воспитанные люди — это те, кто достойно и справедливо общаются с близкими себе людьми, легко и терпеливо переносят неласковое обращение и тяжелый нрав других и выказывают себя, насколько это возможно, самыми кроткими и сдержанными в отношении к домашним. Наконец, это люди, которые всегда одерживают верх над жаждой наслаждений, не слишком сильно поддаются несчастьям, но ведут себя в них мужественно и достойно тех природных свойств, которыми и я как раз располагаю. В-четвертых, — что самое важное, — это те, кого не развращает успех. Они не меняются, не становятся высокомерными, но остаются в границах, свойственных благоразумным людям. Благам, дарованным судьбой, они радуются меньше, чем дарованным изначально их собственными природными данными и здравым смыслом. Я утверждаю, что люди, чьи свойства души соответствуют не одному только из указанных достоинств, но каждому из них, это — мудрые и совершенные, мужи, обладающие всеми добродетелями. Вот какого мнения я держусь о людях воспитанных! Я бы охотно поговорил также и о поэзии Гомера, Гесиода и других поэтов, так как думаю, что заставил бы умолкнуть тех, кто в Ликее твердит наизусть их стихи и несет о них всякий вздор. Но я вижу, что вышел за пределы, установленные для вступления. Ведь разумному мужу не следует увлекаться своими возможностями, даже если он и может сказать на эту тему больше, чем другие ораторы, но вместе с тем он должен пользоваться удобным случаем для того, чтобы сказать то, о чем говорит всегда. То же самое надлежит сделать и мне. Так что о поэтах мы будем говорить позже [165] , если прежде меня не сведет в могилу старость и если мне нечего будет сказать о делах более важных, чем эти.

165

Обещание осталось невыполненным.

Теперь же я перейду к речи о благодеяниях нашего города по отношению к эллинам. Хотя я уже воздал ему хвалу, большую, чем все те, кто заняты поэзией и сочинением речей, но теперь я буду говорить не так, как раньше. Ведь прежде я только упоминал о нашем городе в речах, посвященных другим делам, а теперь я сделал это основной темой своей речи. Я хорошо сознаю, к какому огромному труду я приступаю в столь преклонном возрасте. Ведь я точно знаю — и часто это говорил, — что в речах легко преувеличивать значение мелких дол, а деяниям, выдающимся своим величием и красотой, трудно воздать равную их заслугам хвалу. Но тем более не следует отказываться от этого замысла, а нужно довести его до конца, если только мне удастся прожить еще некоторое время. Это особенно важно потому, что многие соображения побуждают меня написать эту речь. Прежде всего то, что у некоторых вошло в привычку поносить наш город; затем то, что некоторые хвалят наш город в изящной форме, но без знания дела и поэтому крайне слабо. Есть еще и третьи — те, кто осмеливается хвалить его больше, чем это подобает человеческим делам, и притом настолько, что многие вступают с ними в спор. Но более всего вынуждает меня писать мой теперешний возраст, который обычно других удерживает. Ведь я надеюсь в случае удачи стяжать себе славу большую, чем та, которой я обладаю сейчас. А если бы оказалось, что мое выступление неудачно, то я рассчитываю на снисхождение слушателей к моим годам.

Именно это я и хотел в виде вступления сказать о себе и о других ораторах, подобно хору перед состязанием. Что же касается тех, кто желает, оставаясь точным и справедливым, прославить какой-либо из городов, то им, по моему мнению, необходимо говорить не только о нем одном; ведь о пурпуре и золоте мы судим и проверяем их качество, сравнивая с какой-нибудь из тех вещей, которые и внешне выглядят одинаково, и имеют ту же самую ценность. Поэтому также нельзя сравнивать малые города с великими, города, постоянно находящиеся под властью других, с такими, которые привыкли господствовать, города, нуждающиеся в спасении, с теми, кто в состоянии спасти других; следует сравнивать города, имеющие одинаковые силы, свершившие равные деяния и располагающие равными возможностями. Только так и можно лучше всего добраться до истины. Ведь если кто-либо подобным образом рассматривал бы Афины и сравнивал их не с каким-либо случайным городом, а со Спартой, которую многие хвалят умеренно, но некоторые [166] вспоминают о тамошних правителях, как о полубогах, — то оказалось бы, что мы и по силе, и по нашим подвигам, и по благодеяниям в отношении эллинов опередили спартанцев больше, чем они — всех остальных.

166

Олигархи.

О древних сражениях в защиту эллинов мы скажем позднее; теперь же я буду говорить о спартанцах, начав с того времени, когда они захватили ахейские города и поделили страну с аргосцами и мессенцами. Ибо именно отсюда следует начинать рассказ о спартанцах. В самом деле, наши предки явно показали и свое единодушие с эллинами и унаследованную со времени Троянской войны вражду к варварам; этому они оставались постоянно верпы. Прежде всего наши предки захватили Кикладские острова, из-за которых еще в период правления Миноса на Крите шли многочисленные раздоры: этими островами в конце концов завладели карийцы. Изгнав карийцев, наши предки воздержались от захвата этих земель, но заселили их эллинами, наиболее остро нуждающимися в средствах к жизни. После этого они основали много больших городов на обоих материках [167] .

Варваров они оттеснили от моря, а эллинов научили, каким образом управлять своими собственными странами и с кем следует воевать, чтобы сделать Элладу великой. В это же время лакедемоняне не только не свершили ничего подобного тому, что сделали паши предки, — не воевали с варварами и не оказывали благодеяний эллинам, но даже не пожелали воздержаться от завоеваний. Хотя они владели чужим городом и земли у них было не только достаточно, но так много, что равных владений не имел ни один из эллинских городов, — они не удовольствовались этим. Напротив, они убедились на собственном опыте, что, по закону, города и земли считаются собственностью тех, кто владеет ими справедливо и законно, а в действительности достаются тем, кто больше всего приучен к военному делу и способен побеждать своих врагов в битвах. Обдумав все это, они вместо того, чтобы заниматься земледелием, ремеслами и всем прочим, не прекращали осаждать в Пелопоннесе один город за другим, творя над ними насилия, пока не покорили всех, кроме аргосцев. В результате, благодаря нашим деяниям, Эллада усиливалась, Европа становилась сильнее Азии, кроме того, беднейшие из эллинов получали города и земли, а варвары, привыкшие нагло вести себя, были выброшены из своих земель и мнили о себе уже гораздо меньше, чем прежде. А вследствие политики спартанцев только один их город стал могущественным; он господствовал над всеми городами Пелопоннеса, остальным же внушал страх и добился от них полной покорности. Справедливо, однако, хвалить город, ставший причиной многих благодеяний для других; город же, который добивался пользы только для себя, справедливо считать опасным. С теми, кто делает для других то же, что и для себя, нужно дружить; тех же, кто свои собственные дела устраивает как можно лучше, а по отношению к другим ведет себя недоброжелательно и враждебно, следует страшиться и опасаться. Таково было начало, заложенное тем и другим городом.

167

Имеется в виду Европа и Азия, т. е, оба побережья Геллеспонта.

Немного времени спустя началась Персидская война, и Ксеркс, который тогда царствовал, снарядив тысячу триста триер, пешее войско в количестве пяти миллионов, отборных же бойцов семьсот тысяч человек, выступил с такой огромной силой в поход против эллинов. Тогда спартанцы, правившие всеми пелопоннесцами, выставили только десять триер для морского сражения, решившего исход всей войны. А наши предки, хотя и были вынуждены уйти в изгнание и покинуть город из-за того, что он не был в то время укреплен, предоставили больше кораблей и с большим количеством войска, чем все остальные участники битвы. Стратегом спартанцы выставили Эврибиада, который не остановился бы ни перед чем, чтобы погубить эллинов, если бы он довел до конца то, что задумал совершить. Наши же предки поставили стратегом Фемистокла, и все единодушно признают, что благодаря ему удачно кончилась и морская битва, и все остальные операции, успешно завершенные в то время. И вот самое очевидное доказательство: участники этой войны отняли верховное командование у лакедемонян и передали его нашим предкам. А кто смог бы дать лучшую и более достоверную оценку событий, чем сами участники этих сражений? Кто смог бы назвать большее благодеяние, чем-то, которое дало возможность спасти всю Элладу?

После этих событий каждое из двух государств получило господство на море. Но тот, кто им обладает, держит в подчинении большую часть, эллинских городов. В целом я не одобряю ни то, ни другое государство — за многое можно было бы их упрекнуть. Однако и на этом поприще мы не менее выгодно отличались от спартанцев, чем в тех делах, о которых было сказано немного раньше. В самом деле, наши предки убеждали союзников установить тот государственный строй, которому сами постоянно отдавали предпочтение. Но если кто-нибудь советует другим пользоваться тем, что считает полезным и для самого себя, то это верный признак благорасположения и дружбы. Лакедемоняне же установили правление, не похожее на то, что было у них самих или где-нибудь в других местах. В каждом городе они предоставили власть только десяти мужам, и если бы кто-нибудь попытался обличать этих мужей, то говори он без перерыва три, а то и четыре дня, оказалось бы, что он рассказал лишь о ничтожной доле их злодеяний. Излагать одно за другим столь великое множество ужасных преступлений немыслимо. Будь я моложе, я, может быть, нашел, как сказать обо всем этом в нескольких словах так, чтобы вызвать у слушателей гнев, которого заслуживают эти деяния. Теперь же мне в голову приходит только то же, что и всем другим: эти люди настолько превзошли беззаконием и жадностью всех своих предшественников, что погубили не только самих себя, своих друзей и свою родину, но и поссорили лакедемонян с союзниками и навлекли на них бедствия столь многочисленные и ужасные, так что никто и никогда не предполагал, что подобные несчастья могут обрушиться на лакедемонян.

На основании того, что было сказано, каждый может лучше всего представить себе, насколько умереннее и мягче мы руководили делами. Другое доказательство можно найти в том, о чем я собираюсь сказать: спартанцы с трудом сохраняли власть над эллинами в течение десяти лет [168] ; мы же удерживали власть шестьдесят пять лет подряд. Однако все знают, что города, находящиеся под чужой властью, дольше всего остаются с теми, от кого они терпят меньше всего зла. Итак, оба наши государства, ненавидимые своими союзниками, вступили в войну и смуту. В эти тяжелые времена, как может убедиться каждый, наш город, на который обрушились все — и греки и варвары, смог в течение десяти лет [169] оказывать им сопротивление. Лакедемоняне же, тогда еще господствовавшие на суше, проиграв единственную битву в войне с одними лишь фиванцами [170] , потеряли все, что имели, и испытали неудачи и несчастья, подобные нашим. Кроме того, на восстановление нашего города понадобилось гораздо меньше лет, чем на то, чтобы одержать над ним победу; спартанцы же, напротив, после своего поражения за более длительное время не смогли восстановить благосостояние, которым пользовались до того, как потерпели неудачу. Они и сейчас еще пребывают в таком же положении.

168

По Исократу с 405/4 до 371 г. (битва при Левктре). Исократ признает концом спартанской гегемонии битву при Книде (394 г.)

169

Т. е. с начала Декелейской войны до падения Афин в 404/3 г.

170

Имеется в виду битва при Левктре.

Однако нужно еще показать, как мы и лакедемоняне вели себя в отношении варваров. Именно это нам еще остается. Во время нашего господства варвары могли добраться пешим войском только до реки Галиса [171] на военных судах не дальше окрестностей Фаселиды [172] . Во времена же господства лакедемонян варвары не только получили возможность совершать походы и плавать, куда захотят, но и стали повелителями многих эллинских городов. И договор, который наше государство заключило с царем, был более достойным и благородным. Варварам наш город причинил множество величайших бед, а эллинам принес немало добра. Наконец, в Азии мы лишили врагов прибрежной полосы и многих других земель и приобрели их для союзников. При этом мы положили предел наглости одних и бедности других. К тому же наше государство лучше, чем те, кто прославился своим военным искусством, вело войну за свою независимость и быстрее их оправилось от неудач. Так разве наше государство не заслуживает по справедливости больших похвал и почестей, чем государство лакедемонян, уступающее ему во всем? Вот то, что я мог сказать теперь, сравнивая дела двух государств и те опасности, которым они подвергались одновременно и в борьбе с одним и тем же врагом.

171

Галис — река на севере Малой Азии, впадающая в Черное море; отделяла западные сатрапии от остальных персидских владений.

172

В результате соглашения по «Каллиеву» миру 449 г. до н. э.

Как я полагаю, те, кто слушают эти слова с неудовольствием, не будут возражать против сказанного под тем предлогом, что это будто бы не соответствует действительности; и они не смогут назвать события, в которых лакедемоняне были причиной многих благ для эллинов. Зато они попытаются обвинять наш город — этим они, по обыкновению, заняты постоянно. Они обстоятельно расскажут о самых неприятных делах, которые случились за время нашего господства на море. Будут порочить судебные процессы и приговоры, которые выносились тогда в отношении союзников, а также взимание фороса. Больше всего времени они потратят на рассказ о страданиях мелосцев, скионцев и торонцев [173] , полагая, что этими обвинениями они запятнают благодеяния нашего города, о которых только что было сказано. Я не смог бы отрицать эти обвинения, справедливо предъявленные нашему городу, и не взялся бы за это. Мне было бы стыдно — это я говорил уже и раньше, если бы я всеми способами стремился доказать, что наше государство никогда и ни в чем не допускало оплошностей, в то время как, по мнению иных людей, даже боги не безгрешны. Тем не менее я хочу показать, что город спартанцев гораздо более жесток и суров, чем наш город, в делах, о которых прежде было сказано. Я хочу показать также, что те, кто на пользу лакедемонян злословит о нас, ведут себя в высшей степени неразумно и виновны в том, что их друзья имеют у нас дурную славу. Так как сторонники Спарты упрекают нас за то, в чем лакедемоняне виновны гораздо сильнее, мы без труда сможем рассказать о более тяжких преступлениях, чем те, в которых обвиняют нас. Так, например, если они упомянут о судебных процессах, которые велись тогда против союзников, то разве найдется такой глупец, который не сможет возразить на это, что лакедемоняне гораздо больше эллинов убили без суда, чем у нас предстало перед судом со времени основания нашего государства.

173

О порабощении Мелоса и Скионы. Торона была захвачена Клеоном в 422 г. Мужчины были отправлены в Афины как пленники, женщины и дети проданы в рабство. Наиболее полный перечень потерпевших от афинян приводит Ксенофонт.