Собрание сочинений в 10 томах. Том 9
Шрифт:
Обезумев от ужаса и горя, мальчик бросился бежать, куда глаза глядят. Бежал он до тех пор, пока ноги не отказались служить ему. Увидав вблизи ущелье, он кое-как дотащился до него, надеясь укрыться там от зверей, и стал молиться. В эту минуту и нашла его наша Сузи.
Слушая печальный рассказ мальчика, переводимый учителем, мы все плакали от жалости, даже сам учитель был так взволнован, что едва мог говорить, хотя и старался не показать этого.
Впоследствии мы убедились, что Ральф ничего не солгал. Один из наших кафров вскоре даже набрел на тело матери мальчика и похоронил его. (Удивляюсь, как хищные звери не разорвали тела!) По словам кафра, это была красивая высокая, стройная женщина не старше тридцати лет и очень благородная на вид.
Кафр прибавил, что на ней ничего не было, кроме лохмотьев да двух золотых колец: одного гладкого, а другого с изумрудами. В карманах же ее рваного шелкового платья он нашел небольшую книжку в красном переплете, оказавшуюся Новым Заветом. На заглавном листе этой святой книги была следующая надпись на английском языке: «Флоре Гордон ко дню первого причастия от ее матери Агнессы Дженни Гордон». Под надписью были обозначены год, месяц и число.
Кафр оказался из честных (это большая редкость!). Все найденные вещи он передал нам в целости вместе с прядью белокурых волос, отрезанных им с головы покойницы. Кроме этих вещей, мы сами нашли еще одну.
Раздевая мальчика, чтобы уложить спать, мы заметили у него на груди большой золотой медальон на такой же цепочке. Потом мы узнали, что его мать надела ему это на шею в ночь перед своей смертью. В медальоне оказалось три портрета, нарисованных красками на слоновой кости: один представлял красивого господина в мундире, другой — красивую даму в белом наряде, а третий — мальчика. На последнем портрете мы сейчас же узнали Ральфа, а господин и дама были его родители.
Ян с помощью своих родственников поставил на могиле матери Ральфа памятник и обвел его каменной оградой. Недавно мы узнали от одного кафра, побывавшего в Старой колонии, что все эти сооружения еще целы и что народ очень уважает эту могилу.
Крушение того корабля, на котором плыл Ральф, наделало много шума. Английское правительство даже прислало другой корабль для осмотра места, где произошло несчастье; но к нам за расспросами никто не являлся. Так англичане ничего толком и не узнали, и мало-помалу все забыли об этой истории, как все забывается на этом свете. Сначала Ральф был точно помешанный. Днем, бывало, сидит целыми часами как истукан и все о чем-то думает, а по ночам с ним делались припадки: вскочит вдруг во сне на постели и начнет плакать и что-то бормотать на своем языке, но таким голосом, что нас дрожь пробирала. Сам он тоже весь дрожит и мечется из стороны в сторону. Но стоило только подойти Сузи, сказать несколько слов и положить ему на лоб руку, он тотчас же успокаивался и опять мирно засыпал. С годами припадки стали у него проходить, а потом, благодарение Богу, и совсем прошли. Но зато он так привязался к Сузи, да и она к нему, что отрадно было глядеть на них. Они думали, чувствовали, говорили и делали одно и то же; манеры у них сделались совершенно одинаковые; даже лицами они стали как будто походить друг на друга, точно были и правда брат с сестрой. В конце концов нам с Яном стало казаться, что у них обоих одна душа, одно сердце, одна мысль и одно чувство.
Я много пожила на свете, немало видела и слышала, однако ни раньше, ни после мне не приходилось не только видеть, но и слышать о такой привязанности, какая существовала у Сузи и Ральфа. Чувство это было неземное; оно и вознесло их обоих в светлую небесную обитель, где, я уверена, они теперь тоже находятся вместе и вкушают вечное блаженство, которое так заслужили на земле.
Ральф рос красивым, здоровым и сильным мальчиком. Он был гибок и строен, несмотря на его широкие плечи, имел стальные мускулы и положительно не знал устали. При всем том он обладал недюжинным умом и часто давал Яну хорошие советы. Впрочем, это может быть еще и потому, что он был гораздо ученее Яна.
Мы, буры, не особенно уважаем книжное учение, потому что оно немногим приносит настоящую пользу. Умеет бур прочесть слово Божие, написать нужное письмо, подсчитать счет — и довольно с него в нашей простой рабочей жизни. Но Ральф был не нашей крови, хотя мы и смотрели на него как на родного сына, а потому я и Ян решили дать ему лучшее образование, на которое он имел право по своему уму и рождению.
Как-то раз — Ральф был у нас уже два года — учитель, живший у хеера ван Воорена, приехал к нам и объявил, что он ушел от ван Воорена. Мы предложили ему остаться у нас для занятий с Ральфом и Сузи. Он согласился и прожил с нами шесть лет. Дети за это время многому научились у него, насколько я могла судить. Они научились читать, писать, арифметике, истории, географии, английскому языку и еще каким-то мудреным наукам, названия которых не помню. Понимать и говорить по-английски Сузи научилась еще у Ральфа, который, в свою очередь, выучился у нее по-голландски, а учитель научил их английской грамматике. Я только не позволяла открывать им тайны неба, как он хотел было, чтобы они не могли измерять расстояний от земли до небесных светил простым колесом: это мне казалось богохульством и волшебством, вроде постройки вавилонской башни или тех проделок, которых я насмотрелась у знахарки Сигамбы и других колдунов.
После шестилетнего пребывания в нашем доме учитель вдруг ушел от нас, женился на одной богатой вдове, которая была гораздо старше его, и зажил припеваючи. Я была очень рада, когда он оставил нас. Сама не знаю, почему у меня не лежало к нему сердце; дурного он мне ничего не сделал. Может быть, главным образом, за его умение измерять колесом расстояние от земли до неба — право, не умею сказать. Во всяком случае, — повторяю, — я с удовольствием рассталась с ним.
Теперь я сразу перейду к тому времени, когда Ральфу исполнилось девятнадцать лет и он казался уже настоящим мужчиной, хотя и не имел еще бороды. Вообще в нашей стране дети рано мужают, если не умом, то хоть телом.
Со стыдом и раскаянием я вспоминаю это время, потому что тогда мы с Яном совершили непростительный грех, за который впоследствии так тяжело были наказаны.
Дело в том, что глубокой осенью этого несчастного года Ян отправился за пятьдесят миль в одно местечко, где был назначен нахтмаал, чтобы исполнить христианский долг и вместе с тем продать шкуры, шерсть и все, что было приготовлено к этому времени.
Возвратился он домой бледный и расстроенный.
— Знать, ничего не продал, Ян? — спросила я, когда мы поздоровались.
— Все продал, — угрюмо отвечал он.
— Значит, кафры опять бунтуют?
— Нет, они пока спокойны, хотя проклятые англичане всячески стараются настроить их против нас.
— Так в чем же дело? — приставала я. — По твоему лицу вижу, что случилось что-то дурное.
— Эх, не хотелось бы и говорить, жена! — со стоном вырвалось у него из груди. — Но и скрыть нельзя… Видишь ли, в чем дело. Я встретил человека из Порт-Элизабет, и он рассказал мне, что у них там недавно были два англичанина — шотландский лорд и какой-то знаменитый законовед. Эти люди разыскивают одного мальчика, лет десять тому назад потерпевшего кораблекрушение. Они слышали, что мальчик живет у буров в Транскее. Мальчик этот, понимаешь, наследник громадного состояния и многих важных титулов. Вот его и разыскивают для того, чтобы передать ему все это по закону… Ты, конечно, догадываешься, кто этот мальчик?
Как было мне не догадаться! Я сразу поняла это, но была так убита сообщением Яна, что не могла произнести ни слова, а только молча кивнула головой.
Как только ко мне возвратился дар речи, я горячо сказала мужу:
— Если придут за ним, мы не отдадим его, потому что он нам больше чем сын! Да и Сузи…
— Мы не имеем права делать этого, жена, — грустно перебил меня Ян, — по рождению он нам все-таки чужой.
— Но он сам не захочет уйти от нас, и…
— И это ничего не значит: он несовершеннолетний по английским законам, и его могут увести силой. В Англии совершеннолетие считается с двадцати одного года, а Ральфу еще только девятнадцать.