Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

Шефнер Вадим Сергеевич

Часто от этих мечтаний меня отрывала Надя.

— Что ты тут нахохлился, как воробей? — говорила она, подойдя ко мне. — Идем лучше картошку окапывать.

— Ну идем, — равнодушно соглашался я,

Работал я не очень-то прилежно, мысли мои блуждали далеко. Иногда в земле попадались осколки тех цветных стекол, что бывают на террасах. Я вытирал такой осколок, подносил к глазам и смотрел сквозь него на грядки, на Надю.

— Ты сейчас вся розовая, — говорил я Наде. — Посмотри сама.

Она, смешно прищуриваясь, глядела сквозь

стеклышко на небо и говорила:

— Будто пожар где-то. — Размахнувшись всей рукой, она бросала стеклышко на дальние гряды. — Какие мы с тобой лодыри!

Потом говорила задумчиво:

— Нина Петровна говорит, что розовый цвет идет и к брюнеткам и к блондинкам.

— А тебе идет? — спрашивал я.

— Я шатенка, и мне он не идет, — с оттенком грусти отвечала Надя и испытующе глядела на меня, словно ждала, не скажу ли я вдруг: «Никакая ты не шатенка, ты просто рыжая». Но я честно держал слово.

— Тебе синий цвет идет, — нерешительно говорил я, взглянув на ее каштановую голову и синее в белых горошках платье.

— А мне кажется, что и синий ко мне не идет, — серьезно отвечала Надя. — Надо будет спросить об этом у Нины Петровны.

Она без ума была от Нины Петровны, всюду ходила за ней и с радостью исполняла ее разные мелкие поручения.

Дело шло к осени, но дожди выпадали редко, было сухо, и над городком висела синеватая дымка и весь воздух был чуть горьковатым: где-то горели торфяные болота. Уже наливались яблоки и давно поспела черная смородина, а крыжовник был еще зеленый, но его уже можно было есть.

Однажды днем Надя подвела меня к клумбе, где росли посаженные ею цветы, и сказала:

— Видишь, не зря я их посадила, вот какие они выросли.

И правда, цветы выросли, у них уже раскрылись бутоны. У одних цветов лепестки были матово-белые, как сметана, у других — розоватые, будто в молоко подмешали клюквенного соку.

— Красивые ведь цветы? — спросила Надя. — Вот только я забыла, как они называются.

— Цветы как цветы, — степенно ответил я. — В Симферополе около вокзала я получше видел.

— Ну а вот я не видала! — сердито сказала Надя. И добавила уже спокойно: — Теперь я их срежу и Нине Петровне подарю.

— Дари, мне-то что, — ответил я. — Это уж ваше бабье дело — возиться с разными там цветами.

Надя зло посмотрела на меня, тряхнула головой, раскрыла было рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Получилось как в кино — кино тогда было немое.

Я пошел в дом, а вскоре туда пришла Надя. В руках у нее был большой букет. Она взяла с полки высокую круглую голубую банку, на которой было написано выпуклыми буквами: «Карамель ароматная. Ландрин. Поставщик Двора Его Императорского Величества» и было вытиснено изображение медали с двуглавым орлом. В банку она налила воды и поставила в нее цветы.

— Красиво? — спросила она меня.

— Ничего себе, — снисходительно ответил я. — Только банка зачем с белогвардейским орлом? Ты что — за старый режим?

—

Но нет ведь другой банки, — кротко ответила Надя.

Потом, подумав минуту, она подошла к своему столику, раскрыла посредине тетрадку и, расправив скрепки, вынула из нее двойной лист; ножницами вырезала какой-то узор по краю бумаги — получилось вроде кружева. Обернув банку этой бумагой и обвязав ее ленточкой, она поставила это сооружение на стол и, отойдя — почему-то на цыпочках — в сторону, поглядела на букет.

— А теперь красиво? — спросила она.

— Теперь ничего, симпатично, — сказал я, чтобы отвязаться.

Забрав свой букет, она ушла и скоро вернулась. Дело в том, что супруги Коркины с утра ушли, а дверь их, разумеется, была заперта, — они всегда запирали дверь, даже если уходили ненадолго. Но Надя знала, как открыть их окно. Она открыла окно, поставила банку с цветами на подоконник и снова закрыла раму.

— Нина Петровна очень обрадуется, — сказала она. — Придет домой, а у ней цветы в комнате.

Но вот уже стемнело, а соседей все не было. Не было дома и Агриппины — она опять на весь день ушла куда-то стирать белье. Мы зажгли лампу и сели за стол есть картошку с постным маслом. Но вот послышались шаги, голоса — это вернулись Коркины.

— Вот они и пришли, — таинственно сказала Надя. — Сейчас Нина Петровна увидит букет.

Надя, видно, ждала, что та, увидев ее букет, сразу прибежит благодарить. Это было заметно по ее лицу. Она даже есть перестала. Но время шло, а никто не приходил.

— Знаешь что, Димка, — тихо сказала она, — идем послушаем, что они между собой будут говорить про букет.

И она объяснила мне, что из кладовушки в сенях очень хорошо слышно, что делается в крайней комнате соседей. Когда отец Нади лежал больной в той комнате и Надю к нему не пускали, она забиралась в кладовку и слушала оттуда, как дышит отец. Она боялась, что он умрет. Он и действительно умер.

— Идем туда, только тихо! — сказала она.

— Подслушивать нехорошо, — лицемерно возразил я.

— Никто и не собирается подслушивать, — обиженно ответила Надя. — Я же сказала — послушаем, а не подслушаем. Это если кто один слушает, и что-нибудь плохое — значит, он подслушивает. А если вдвоем и хорошее — то это уже не подслушивание, это уже другое дело.

— А что это? — заинтересовался я.

— Ну, это уж другое дело, — неопределенно повторила Надя, — это уж вроде как в театре.

Я охотно согласился с Надиным предложением; я и возражал-то ей только из чувства противоречия. Ведь Коркины — хорошие люди, думал я, и скрывать им нечего, и нет греха в том, что мы послушаем, что они говорят между собой. И я, быть может, прикоснусь к широкой, таинственно-красивой, но до сих пор недоступной для меня жизни этих людей. Я услышу не будничные, скучные разговоры, которые ведут они с соседями, снисходя к ним, — я услышу что-то совсем другое — радостное, светлое, как песня.