Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля
Шрифт:
Также на первых порах пришлось встретиться с вопросами, которые, казалось бы, ввиду существования новых судов в течение 15 лет давным-давно должны были быть разрешены. Так, постоянно возникали дела о требовании женою обеспечения от мужа, согласно 106 ст. I части X тома свода законов, гласящей, что муж обязан давать жене содержание по состоянию своему и возможности. Несмотря на то что при толковании слова «состояние» в смысле имущественной обеспеченности слово «возможность» является недопустимой в законе тавтологией, точное понятие о состоянии оказалось совершенно неразработанным, и суды обыкновенно задавались вопросом лишь о том, как велик материальный достаток мужа, чтобы определить затем, какую долю из него и в каком размере следует присудить жене. Мне удалось склонить моих сотоварищей к признанию, что под словом «состояние» следует разуметь права состояния, которыми должна определяться необходимая бытовая обстановка жены, добивающейся обеспечения от мужа. В этом смысле состоялось у нас решение по делу Трапезниковой, которая домогалась от опекунского управления над делами и личностью ее умалишенного мужа выдачи ей ежегодно в части всех доходов по соответствию с указной частью, утверждая, что если по смерти мужа без завещания она имеет права на указную (1/4) часть из его движимого имущества, то и после его духовной смерти от потери рассудка ее право на получение обеспечения «по состоянию и возможности» мужа должно осуществляться получением четвертой части доходов с его огромного имущества. Мы нашли, что право жены на содержание от мужа есть право личное , а не имущественное и размер этого содержания, так называемых алиментов , должен определяться соображением имущественной возможности для мужа и общественным и сословным положением , которое создано для жены вступлением ее в брак; назначение же содержания как доли доходов с имущества мужа влекло бы собой право жены контролировать эти доходы, постоянно изменяя размеры следуемой ей четвертой доли и требуя от мужа отчета в его делах и оборотах, что шло бы совершенно вразрез с духом нашего законодательства, твердо устанавливающего, в противоположность западному, начало полной имущественной раздельности и самостоятельности супругов. Поэтому, находя, что 6 тысяч рублей ежегодного содержания,
Эту точку зрения на присуждение алиментов приходилось затем применять не раз, так как таких дел было довольно много, причем в них нередко раскрывались не только мрачные, но и трагические стороны жизни супругов. Наше брачное право страдает многими недомолвками и неясностями. Юридический элемент в нем разработан слабо, и его заменяют дидактические и нравоучительные сентенции расплывчатого характера, дающие повод к самым произвольным толкованиям. Достаточно сказать, что наш закон вменяет мужу в обязанность «любить свою жену, как собственное тело», а жену обязывает «пребывать к нему в любви и неограниченном послушании и оказывать ему всякое угождение и привязанность». Установляя расторжение браков исключительно формальным судом по одному из четырех поводов для развода, он, однако, забывает сказать, у кого же из разведенных родителей должны оставаться дети, так как личная родительская власть в силу закона прекращается единственно смертью естественной или лишением всех прав состояния. Таким образом, например, когда жена, дойдя в неограниченном послушании до крайнего предела в оказывании развратному мужу всякого угождения, вынуждена будет обратиться к суду с прошением о разводе и эта просьба будет уважена, муж может сохранить личную власть над детьми и не лишиться юридической возможности ее проявлять. Точно так же и жена, ведущая распутную жизнь, поступившая «на содержание» и позорящая имя мужа своим поведением, даже и в случае признания ее виновной в прелюбодеянии и последовавшего вследствие этого развода с мужем, может осуществлять свою власть над детьми, влияя на них тлетворным примером и ядовитыми в нравственном отношении внушениями. За отсутствием каких-либо указаний закона на способ ограждения душевной жизни детей и защиты родительских чувств оскорбленного супруга судебная власть оказывается в подобных случаях совершенно бессильной… Почти такой же характер имеют и дела о том, кому из не живущих совместно супругов принадлежит право оставить при себе детей и руководить их воспитанием? И в этих случаях взаимные недоразумения, пререкания и разлад родителей часто гибельно отражаются на детях, которых при помощи обмана и насилия перебрасывают из рук в руки осыпающие друг друга упреками и обвинениями родители…
Нам пришлось, например, рассматривать дело по взаимным жалобам статского советника С. и его жены, из. которого было видно, что между супругами происходили постоянные пререкания по вопросу о воспитании двух дочерей, 10 и 12 лет. Муж хотел их поместить в Смольный и Еленинский институты, причем по условиям его службы старшая могла быть принята на казенный счет. Жена же его находила, что лучшую карьеру в смысле успеха и материального обеспечения составляет поступление в балетную труппу, к которому она и хотела подготовить своих дочерей сначала дома, а потом в театральном училище. Пререкания кончились тем, что жена, пользуясь служебной отлучкой мужа, уехала из его квартиры и увезла с собой детей. На суде муж требовал водворения детей к нему обратно для осуществления своего намерения отдать их в институт и тем избавить их от влияния матери. Свидетели, допрошенные по его ссылке, нарисовали весьма неприглядную картину жизни этих детей: неряшливые, оборванные и бледные девочки живут с матерью в двух грязно содержимых комнатах; тут же с ними, именуясь учителем, проживает студент, дерзко относящийся к их матери, постоянно с ней ругающийся и не имеющий никакого авторитета у детей, которые ведут праздную и веселую жизнь, интересуясь исключительно балетными танцами. Судебная палата нашла, что раздельное жительство супругов, чем бы оно ни было вызвано или обусловлено, не может служить основанием к изменению взаимных прав и обязанностей их по отношению к детям, в силу которых жена не освобождается от повиновения воле мужа относительно воспитания детей, если только не докажет, что направление, даваемое им этому воспитанию, несомненно, противоречит требованию закона о том, чтобы оно было «добрым и честным» (ст. 172 и 173, 1 ч. X т.), и может поэтому гибельно отразиться на их нравственности. Поэтому решением своим она обязала госпожу С. возвратить своих дочерей их отцу для помещения в соответственное учебное заведение. Это дело было одним из редких подобного рода, в которых исполнительный лист действительно осуществлен на деле и дети водворены для дальнейшего образования в Смольном институте в присутствии родителей, поверенного истца, судебного пристава и начальницы института, расписавшейся на журнале пристава в принятии детей.
В делах об истребовании женою средств на пропитание и содержание палата выработала себе за мое время определенный взгляд, нашедший себе поддержку и в решениях Сената. Согласно этому взгляду удовлетворение требования алиментов может воспоследствовать лишь в случае признания, что совместная жизнь супругов не осуществляется по вине ответчика. По условиям семейной жизни вина этого рода может выражаться не только в насильственных действиях против жены и оскорблениях ее чести, но в установлении таких внутренних семейных отношений и такой обстановки домашнего быта, при которых продолжение совместной жизни делается невыносимым, будучи соединено с оскорблением нравственного чувства жены и проявлениями супружеской власти мужа, чуждыми указанным в законе чувствам любви и снисхождения. Наличность этой вины, делающей совместное пребывание с мужем физически или нравственно невозможным, дает право признать мужа уклоняющимся от совместного жительства с женою. При этом для освобождения его от обязанности выдавать жене содержание недостаточно простого с его стороны заявления о согласии принять жену в дом обратно, так как в таком заявлении не содержится еще никаких указаний на то, что вместе с тем устраняются и все условия, повлиявшие на разлуку супругов и вынудившие ее. Одно заявление желания возвращения жены к супружескому очагу, не будучи соединено ни с какими гарантиями и не лишающее мужа возможности сохранить ей прежнюю обстановку жизни и даже, быть может, приуготовить худшую, являлось бы слишком легким средством для прекращения всяких исковых домогательств жены и, уничтожая в каждый данный момент производство дела, обрекало бы жену на новое несение тягостных условий, картина коих так часто развертывается перед судом, или же на нищету в случае невозможности примириться с этими условиями ценою материального обеспеченного супружеского крова! Поэтому одного выражения мужем желания взять жену обратно недостаточно для отказа в иске о содержании, если из обстоятельств дела усматривается, что условия совместной жизни с супругом давали ей основание к удалению из супружеского помещения, и если притом ответчиком ничем не доказано желания и готовности устранить на будущее время эти условия.
Между этими делами было одно, при воспоминании о котором я не могу удержаться от улыбки. Перед судебной палатой предстал канцелярский чиновник Капитула орденов, жене которого были присуждены с него алименты по 8 рублей в месяц. Жалуясь на это решение, он объяснял в своем отзыве: «Жена моя, прожив со мной почти полвека, на старости лет вздумала заниматься своевольством и жить в свое удовольствие, почему никакого права на получение от меня содержания не имеет». Маленький, седой, с красным носом и слезящимися глазами, он повторил то же самое и в судебном заседании, упирая особенно на жизнь жены «в свое удовольствие». Жена, чрезвычайно худая, бескровная, седая женщина, очень бедно одетая, возражала на его заявления и, наконец, расплакавшись, сказала нам: «Верьте богу, господа судьи, ничего этого не было и никаким своевольством я не занималась, а только действительно прожил он со мною полстолетия, да и стал амурничать с кухаркой, и, чем больше он амурничает, тем она больше мне дерзит, совсем меня в грош не ставит. Раз я ушла вечером к старым знакомым, «душу отвести», возвращаюсь поздно вечером, а кухарка мне отворила дверь и говорит: «Вам здесь больше быть не полагается», да перед носом дверь и захлопнула. Сколько я ми звонила — не отпирают. Так всю ночь на лестнице, на подоконнике и просидела… Утром вышел он на службу и на меня даже и не взглянул, а кухарка выбросила мне узел с моим платьем, бельем и образом и снова дверь заперла. Так вот какое мое своевольство! И нанимаю я теперь угол на Песках, у маляров, а угол сырой, и у меня теперь во всех членах ревматизм. Вот все мое удовольствие». «Не желаете ли вы взять вашу супругу к себе в совместное жительство?» — спросил я супруга. — «Нет-с, — отвечал тот с видом оскорбленного достоинства, — вы сами изволили слышать: как же я ее после этого возьму?» Мы присудили ей по 12 рублей в месяц и приступили к слушанию других дел. Она не ушла и осталась до конца заседания, т. е. до 9 часов вечера. В следующее заседание она пришла опять и в опустевшем после трех часов зале просидела до конца; в следующее заседание повторилось то же самое, Ее одинокое присутствие нас чрезвычайно стесняло, так как вынуждало, несмотря на отсутствие сторон и публики, проделывать все формальности публичного заседания вместо рассмотрения дела в совещательной комнате. Я поручил судебному приставу спросить ее о причинах ее явки в заседание. «А причина та, — сказала она приставу, — что я очень довольна решением, и хочется мне на справедливых судей насмотреться». — «Объясните ей, — сказал я приставу, — что она нас очень стесняет, да и муж, пожалуй, станет снова ее обвинять, что она живет в свое удовольствие».
К делам, в которых суду невольно приходится заглядывать в недра чужой семейной жизни, относились и дела о законности рождения. И тут наш закон, особливо в то время, о котором я пишу, представлял обширное поле для возникновения спорных вопросов, не разрешенных положительным образом. Излишне говорить, какую благоприятную почву создавала эта неясность, с одной стороны, для введения в законную семью путем разных обманов и ухищрений детей, в появлении которых на свет менее всего был виновен законный супруг, а с другой стороны, к мстительным выходкам считающего себя обманутым мужа, сопровождаемым подчас весьма грязными подробностями альковной жизни. Сердце невольно сжималось при мысли о бедных детях, являвшихся неповинной жертвой в этом столкновении уязвленных самолюбий, поруганного доверия и безоглядных увлечений страстью. Иногда, при особо сложившихся обстоятельствах, жертвою являлось и третье лицо, в душевную жизнь которого вторгалось отчаяние. Мне вспоминается по этому поводу один характерный случай, связанный с вопросом об усыновлении. Служебные отношения вызвали мое знакомство с начальником одной из частей столичного гражданского управления — старым холостяком, человеком прекрасным во всех отношениях. Ему было уже за пятьдесят лет. Мы встречались очень дружелюбно, но, занятые своим делом, не имели времени бывать друг у друга. Но однажды он пришел ко мне, заявил настойчивое желание меня видеть, сел в кресло, низко опустил седеющую голову и с видом безнадежного уныния закрыл свои добрые, воспаленные от бессонницы глаза… На мой тревожный вопрос, что с ним, он, волнуясь и глотая слезы, сказал мне следующее: «Вы видите перед собой человека, вся жизнь которого не нынче-завтра может быть разбита. У меня был приятель — товарищ моей молодости. У него служил лакеем человек дерзкий и нечистый на руку. Однажды, когда эти его свойства проявились в особенно очевидной и резкой форме, мой приятель потерял, наконец, терпение и отказал ему от места. Через несколько дней рассчитанный слуга явился с заявлением, что поедет искать счастья «в провинцию», и с мольбой взять временно вместо него в услужение его жену, так как ехать вдвоем на неизвестность будет слишком «накладно». Эта просьба была исполнена, и у моего приятеля поселилась молодая, скромная и услужливая хорошенькая женщина. Муж ее не возвращался и не давал о себе никаких вестей. Так прошло почти три года… Но «враг силен», и на четвертый год у нее родилась дочь, которую она, по требованию моего приятеля, отдала в воспитательный дом. Однако материнское чувство проснулось в ней с такой силой, что она стала тосковать и чахнуть без_ребенка, и, наконец, ввиду ее слез и горя ей было разрешено взять ребенка назад. Но скоротечная чахотка уже подтачивала ее силы, и вскоре она умерла. Девочка осталась у моего приятеля — своего отца — и оказалась прелестным, живым и умным ребенком, особенно полюбившим меня. «Дядя Вася! Дядя Вася!» — кричала она, хлопая ручонками, когда я приходил, лезла ко мне на колени, целовала меня и обнимала и, наконец, при моей помощи усаживалась ко мне на плечо, и я, к великому ее восторгу, начинал ее «возить» по комнатам. Я очень полюбил маленькую Катю, носил ей игрушки и лакомства и часто ловил себя на том, что иду к приятелю не для него, а ради чистых детских ласк и невинного взора ясных голубых глазок. Раз он пришел ко мне расстроенный и поведал, что решил жениться, сделав предложение светской девушке, которая и приняла таковое, но, узнав от него о существовании маленькой Кати, решительно объявила ему, что ее нога не переступит его порога до тех пор, покуда он не расстанется бесповоротно и навсегда с этим ребенком. «День нашей свадьбы намечен, — сказал он, — распоряжения о приданом сделаны, и несостоявшийся брак наш произведет целый скандал. Да притом я люблю мою невесту, несмотря на черствость этого ее требования. Ты любишь Катю, а она к тебе привязана, как к родному отцу. Возьми ее к себе, облегчи меня!» Я не заставил повторять себе это предложение и с радостью водворил у себя Катю, которой уже было четыре года. Она вскоре освоилась с новой обстановкой и внесла в мою унылую холостую квартиру жизнь, тепло и свет. Я тут узнал, какое это счастье о ком-нибудь заботиться не во исполнение поставленного себе долга, а по горячей привязанности, узнал, какое невыразимое наслаждение испытываешь, следя за постепенным, развитием ума и сердца ребенка. Я водил ее гулять, сидел у ее постельки, когда она засыпала, умирал душевно и воскресал, следя за ходом ее детских болезней, и нетерпеливо работал в своем присутствии, подбодряя себя мыслью, что вот-вот служебные часы окончатся и я снова услышу топот ее маленьких ножек, радостный смех и восклицание: «Папа! Ах, папа!» Да! Она незаметно перешла от «дяди» к «папе». Муж ее матери пропал без вести, как в воду канул. Между тем, был обнародован новый порядок усыновления, и я, конечно, поспешил удочерить Катю, а затем, когда она подросла, отдал ее в институт. Я жил только ею и для нее… С понедельника до четверга и с пятницы до воскресенья для меня тянулись серые, бесцветные дни. Но зато в четверг и в воскресенье я уже с утра с волнением ждал часа, когда я могу явиться в институт для свидания с моей ненаглядной. Во время праздничных и летних вакаций мы с ней путешествовали, и так постепенно из нее выработалась очаровательная девушка. Ей осталось пребывать в институте год. Но вот недели две тому назад мне сказали, что на кухню пришел неизвестный человек и настойчиво желает меня видеть по делу. Грязно одетый, с опухшим лицом и легким запахом спирта, незнакомец нагло спросил меня: «Не узнаете-с?» — «Нет!» — «Лакей вашего приятеля, может, изволите вспомнить?» — «Ах, это вы?! Где же вы были более двадцати лет?» — «Я то-с?! Вы спросите, где я не был! И в Симферополе был, и в Курске пожарным состоял, и в Ташкенте при клубе служил, и с острогом знакомство получил. А ныне вот прибыл в столицу». — «Какое же у вас ко мне дело?» — «У меня то-с? Да вот насчет моей дочки». — «Какой дочери?!»— «А вот этой самой, что вы воспитываете. Я это все доподлинно узнал и очень вас благодарствую за попечение об ней. А теперь желаю ее видеть, так как я — родитель». — «Какой же вы родитель? — сказал я ему, уведя его в кабинет. — Ведь девочка родилась почти через четыре года после того, как вы скрылись из Петербурга». — «Да, это точно, что супруга моя забыла, что в законе должна жить и вела себя, извините, распутно, да только я ее, покойницу, прощаю и поминать старого не желаю, а дочка — моя по всем правам. Она ведь и записана была в метрике как рожденная женой кронштадтского мещанина, состоящей в законном браке, и фамилию мою должна носить. Так тому, значит, и быть!.. А я покойницу прощаю!» — вновь повторил он мне, нагло смотря мне в лицо. «Она мной удочерена, — ответил я, — и ныне считается дочерью действительного статского советника и носит мою фамилию». — «Да, это точно, что вы все это изволили исхлопотать, а только, ведь, для усыновления нужно согласие родителей, а вы меня, осмелюсь спросить, о моем согласии спрашивали? Да я бы его и не дал, потому что после моей горемычной жизни очень мне лестно дочку иметь, которая мою старость покоить будет». — «Да вы с ума сошли?! Между нею и вами ничего нет общего!» — «Ну, это уже суд рассудит промеж нас. Я, хотя человек и необразованный, но понятие о себе тоже имею, да и поверенный у меня есть, человек знающий, и дело мое поведет, что как, значит, мою дочь удочерили без моего согласия. Ну, да это еще потом видно будет, а теперь, ваше превосходительство, дозвольте узнать, где находится моя дочь: у вас или в каком другом месте?.
Очень желаю ей объявиться и разговор с ней иметь по-родительски. Впрочем, коли для вас это беспокойно — вон вы как в лице изволили перемениться — так вы сейчас не беспокойтесь: я и через недельку могу зайти. Только занятия-то я себе не могу найти, покуда еще не знаю, как с дочкой нам быть; проживаешься очень в Петербурге. Может, вы, как благодетель моей дочери, и мне малость поможете»… Я дал этому мерзавцу денег, но вчера он пришел опять и уже прямо требует денег и грозит предъявить иск, употребляя разные технические выражения, из которых я вижу, что за ним стоит какой-нибудь кляузник и что этим вымогательствам не будет конца. Ведь не могу же я допустить, чтобы этот грязный и полупьяный бродяга пришел в институт и полез с объятиями к моей чистой девочке, считающей себя моей дочерью. Вы только представьте себе ее испуг и отвращение! Вы представьте, что произойдет в ее душе! Ах, я этого не перенесу! Я, кажется, с ума сойду!»… — И он всплеснул руками и горько заплакал. «А знаешь ты, что значит, когда мужчина плачет?» — спрашивает Лермонтов.
Если семейные дела приподнимали для нас во многих случаях завесу наружного мира и согласия в семье, за которой часто таились жестокость и насилие, надругательство и бездушие, то, с другой стороны, дела о наследствах нередко являли собою картину человеческого легкомыслия, непредусмотрительности и даже прямой глупости. К ним прежде всего относились те случаи, когда налицо вовсе не было завещательных распоряжений и наследниками являлись отдаленные, часто завещателю лично совершенно незнакомые родственники, выползавшие из какой-нибудь провинциальной глуши и предъявлявшие свои права в то время, когда после покойного оставались внебрачные дети и их мать, отдавшая ему всю жизнь и подчас свое доброе имя и стоявшая по отношению к нему в положении супруги, лишь по каким-нибудь случайным или неотвратимым причинам не могшей освятить свой союз церковным венчанием. Такая женщина и ее дети или другие близкие к покойному люди, представлявшие его истинное душевное родство, ту Wahlverwandschaft, которая так ярко обрисована Гете, оказывались без куска хлеба, сразу лишенными привычной обстановки и средств на образование и воспитание в пользу отдаленных законных наследников, «томимых стяжанья лихорадкой» *.
По одному из таких дел ко мне, как председателю департамента палаты, с просьбой о скорейшем назначении его к слушанию, явилась раскрашенная дама, с ухватками «жертвы общественного темперамента» высшего полета и нестерпимым запахом духов, развязно заявившая мне, что она совсем не знает того, кому она наследует, и лишь слышала о нем, что он жил с какой-то женщиной и имеет от нее четверых детей. «Придется, — сказала она с презрительной усмешкой, — отвалить им сотняжки три на бедность». Настоящая «meretrix gaudens» [47]над «flens matrona» [48]. И происходило все это от легкомысленного откладывания составления завещания и нежелания утруждать себя скучным вопросом о его писании, приглашением свидетелей или путешествием к нотариусу. «Завтра… успею»… говорится обыкновенно в этих случаях в забвении, что смерть приходит, «яко тать в нощи», или в том состоянии тупоумного самодовольства, которое так прекрасно изображено Толстым в «Смерти Ивана Ильича», в рассуждениях приехавших на панихиду, что это могло случиться только с Иваном Ильичом. Затем здесь часто играет роковую роль суеверная боязнь составить завещание, за которым будто бы обыкновенно следует кончина. Это эгоистическое малодушие бывает причиной горьких слез и невольных упреков, обращенных к памяти покойного. Замечательно, что эта суеверная боязнь существует и у людей, принадлежащих к так называемой интеллигенции. Не веруя, как выражается былина о Ваське Буслаеве, «ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай» и заявляя об этом при всяком удобном случае, некоторые из этих лиц втайне думают, что смерть только и ждет того момента, когда они «рассудят за благо изъявить свою последнюю волю»… Владимир Данилович Спасович не раз говаривал: «Я понимаю, что можно умереть без завещания, но я не понимаю, как можно жить без завещания». Наконец, третьей причиной обездоления действительно близких людей является наклонность многих, даже составляющих завещание, хранить это в строжайшем секрете, даже от тех друзей и хороших знакомых, которые в качестве юристов могли бы дать добрый совет относительно формы и существенных условий завещания. Отсюда нарушение безусловных требований закона в изложении завещания, отсутствие необходимых оговорок, или недостаточное число свидетелей, или приглашение в свидетели тех лиц, которым завещается имущество, или несогласное с законом распоряжение этим имуществом, или, наконец, воспрещенная законом субституция, т. е. обязание наследника в свою очередь назначить наследниками по тому же имуществу указанных завещателем лиц. Многие не знают, что можно одно и то же имущество оставить в собственность одному лицу и в пожизненное владение другому, и вместо такого вполне законного распоряжения оставляют имущество в собственность, обязывая собственника, в свою очередь, завещать это имущество определенному лицу, т. е. установляют субституцию, противоречащую самой идее однократного перехода наследственного имущества и потому недопустимую. Очень часто такие завещания, беглый просмотр которых сведущим лицом устранил бы все эти недостатки, бывают наполнены разными лирическими отступлениями или заявлениями и наставлениями, совершенно неуместными в строгом и точном акте изъявления последней воли. Мне приходилось видеть завещания с длинными объяснениями, почему от наследства устраняются ближайшие по закону родственники, наполненными упреками, укорами и сведением разных личных счетов; и завещания, в которых один из супругов в середину своих имущественных распоряжений вставлял покаяние перед оставшимся в живых супругом в том, что был ему не верен, объясняя это разными моральными и физиологическими основаниями. Практика кассационного суда в мое время очень, чтобы не сказать чрезмерно, строго относилась к соблюдению всех формальностей в тексте и внешнем виде завещания, и часто приходилось предвидеть, что «последняя воля», неумело выраженная или облеченная в произвольную форму, может оказаться бессильной против наследования по закону, которого именно и не желает завещатель. Я уже не говорю об отсутствии точности в именовании наследников или различных учреждений, о которых приходится догадываться. Одним из выдающихся примеров такого рода неточности служит завещание вдовы заслуженного сенатора, оставившей крупный капитал «юридическому обществу» (в России таковых двенадцать!) для выдачи из процентов с него недостаточным дочерям лиц судебного ведомства приданого при выходе их замуж. Нет сомнения, что здесь разумелось «Благотворительное общество судебного ведомства», которое, в конце концов, и получило этот капитал в свое распоряжение.
По закону наследникам по завещанию предоставляется право отказаться от наследства. К сожалению, у нас этот отказ должен делаться во множестве случаев совершенно гадательно. В Западной Европе и в особенности во Франции существует возможность по особым книгам и записям в точности определить размер долгов умершего и сообразно с этим видеть, насколько выгодно получить завещанное им имущество, потому что наследник, принявший завещанное имущество, обязан отвечать за долги наследодателя. Эта обязанность существует и у нас. Но рядом с ней нет никакой законной возможности удостовериться в числе, роде и размере долгов наследодателя, почему приходится принимать наследство, слепо доверяя, что с ним не связан иногда очень большой материальный ущерб вследствие скрытности умершего или тайны, в которую он облекал свои денежные сделки. Мне вспоминается дело потомков одного маркиза, занимавшего очень видное место в русской морской службе и даже, как говорит предание, давшего прилегающей к Петербургу части Финского залива своеобразное название «Маркизовой лужи». Один из ближайших его потомков оставил малолетних детей, над которыми учреждена была обычная у нас, столь часто небрежная, опека. Она приняла завещанное недвижимое имущество, а затем, когда дети достигли совершеннолетнего возраста, на них, торопясь не пропустить десятилетней давности, набросились притаившиеся кредиторы покойного и не только отобрали у них небольшое имущество, которое им досталось, но, предъявив исполнительные листы по месту их служения, стали забирать значительную часть из их содержания.