Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля
Шрифт:
Лютеранин, в речи которого слышались германизмы (он говорил: инженьер, ефангелиум и т. п.), он был горячим русским патриотом, чему, вероятно, способствовал его брак с прекрасной русской женщиной, разливавшей вокруг себя тихий свет и тепло. Его перу принадлежит описание достопримечательностей Москвы, изложенное на французском языке, ввиду предстоявшей в 1856 году коронации императора Александра II, и интересное описание наводнения Петербурга в 1824 году, коего он был очевидцем. Утонченно вежливый, на старый, ныне забытый, манер, гостеприимный и немного щепетильный, он бывал особенно интересен в своих встречах и беседах с Н. Н. Мясоедовым, председателем II гражданского департамента судебной палаты, будущим первоприсутствующим гражданского кассационного департамента Сената. Выдающийся юрист и чудесный во всех отношениях человек, Мясоедов во всей своей повадке представлял полную противоположность Матисену, и хотя последний относился к нему с искренним уважением и приязнью, но громкий заикающийся голос Мясоедова, резкие телодвижения и нервная непоседливость приводили старика в смущение, а иногда вызывали в нем даже тревогу. Я не могу забыть того изумления, с которым Матисен слушал рассказы Мясоедова, уже бывшего сенатором, о своих приключениях и разговорах с незнакомыми людьми в вагонах и на империале конок, причем однажды на заявление его, что он, в качестве сенатора, обратит внимание на дело своего соседа по империалу, по словам последнего, решенное неправильно, последовали недоуменный взор собеседника, окинувший суровую фигуру и бедный наряд Мясоедова, и презрительное восклицание: «Сенатор! Аккурат! Тьфу!»
У меня сохранилось несколько писем Матисена, исполненных мысли и заботы о предстоящих нам делах и характеризующих его судейскую щепетильность и оригинальный взгляд на свои права как члена коллегии. «Меня просят, — пишет он в ноябре 1882 года, — участвовать в консультации по некоторым спорным в городской думе делам, но я, хотя и гласный, не считаю этого возможным ввиду того, что дела эти, вероятно, дойдут до суда, и я хочу сохранить независимость своего суждения». В декабре того же года, извещая меня о своем нездоровье, он просит меня подать за него голос в общем собрании палаты при избрании
Прослужив пятьдесят лет и в служебном отношении «вкушая мало меду вкусив», старик вышел в отставку и, как это часто бывает с людьми, привыкшими к ежедневному труду, быстро одряхлел и вскоре получил возможность сказать и вторую половину приведенной цитаты из Писания: «И се аз умираю». Он был строгим блюстителем всех мельчайших предписаний закона, и я не могу без улыбки вспомнить того шепота ужаса, с которым он обратился ко мне, даже дернув меня за полу мундира, чтобы остановить меня на краю пропасти, раскрывшейся, по его мнению, предо мною вследствие незнания или забвения мною правила, гласящего, что суд не имеет правда сам возбуждать вопрос о давности, погашающей предъявленный иск. Поверенным одного из важнейших правительственных финансовых учреждений Петербурга состоял присяжный поверенный, более сведущий в истории литературы, чем в законах. Всегда изящно одетый, в модном фраке и ослепительной белизны белье, с тщательно расчесанной седеющей бородой, любезный и изысканный в манерах, в своих красиво построенных речах, выступая обыкновенно в качестве ответчика, он допускал грубые промахи, недосмотры и ошибки. Однажды до палаты дошло дело о крупном взыскании каким-то аферистом, по ряду передоверий, с финансового учреждения крупной суммы, когда-то переданной в него при упразднении одного из кредитных установлений. Перед докладом дела член палаты Гуляев — воплощенная рачительность и трудолюбие — обратил наше внимание на то, что для предъявления исковых требований истекла несомненная и неопровержимая давность, и выразил удивление, что в своих весьма слабых возражениях против иска поверенный казны ни словом не упоминает о таком коренном основании для признания иска не подлежащим удовлетворению. Вероятно, он оставил это до заседания палаты как coup de grace, сказали мы себе и вышли слушать дело. Поверенный ответчика занял свое место за неуклюжим и громоздким деревянным пюпитром и мягким голосом, в котором звучало непоколебимое убеждение в своей правоте, произнес плавную речь, шедшую вразрез с известным афоризмом о том, что «лучше ничего не сказать, чем сказать ничего». О давности — ни слова. Оканчивая речь, он стал собирать свои бумаги в очень красивый портфель, с вензелем и серебряными застежками, очевидно считая, что более говорить не придется, так как все, что нужно, им уже непререкаемо и победоносно высказано. Поверенный истца не мог скрыть улыбки, заранее торжествуя победу, вследствие которой казна, т. е. народное достояние, потерпит материальный ущерб по явной небрежности своего поверенного, имевшего раздутую репутацию и получавшего большое жалованье за защиту интересов нанимавшего его учреждения. Оставаться равнодушным зрителем и даже осуществителем этого я не мог и, каюсь в том, нарушил правило о процессуальном попустительстве небрежению вопреки вопиющей очевидности. «Господин поверенный ответчика, — сказал я, — для избежания излишних прений я просил бы вас изложить в вашей первой речи все ваши доводы, предоставив тем истцу возможность ныне же возразить вам во всем их объеме. Поэтому, если вы имеете, например, в виду возбудить вопрос о давности, то я прошу вас сделать это теперь же». Гуляев взглянул на меня с видимым удовольствием, но Матисен, который не успел остановить меня, сделал испуганно укоризненное лицо. Изящный поверенный ответчика не смутился и не растерялся. «Возбуждая вопрос об истечении исковой давности, — сказал он, — я уверен, что палата не нуждается в доказательствах этого обстоятельства и сама усмотрит их в деле, постановив затем об отказе в иске», — и вполне довольный собой с благосклонной улыбкой приготовился слушать своего противника.
В течение моего пребывания в судебной палате мне дважды пришлось быть, в качестве председателя гражданского департамента, отвлеченным от заурядной работы особыми поручениями, очень интересными по задачам и оставившими во мне много оригинальных воспоминаний. Это были ревизии делопроизводства провинциальных судов.
26 октября 1882 г. меня пригласил к себе министр юстиции Набоков и предложил отправиться в один из губернских городов петербургского судебного округа для немедленного производства ревизии окружного суда. Главная цель ревизии состояла в открытии растраты председателем окружного суда некоторого числа партикулярных сумм, поступивших в суд. О существовании этой растраты, которая для большинства должностных лиц губернии была ввиду замашек и образа жизни председателя несомненна, сообщил исправляющий должность прокурора окружного суда. Каждый день растрата могла быть обнаружена контролем или раскрыться вследствие каких-либо случившихся обстоятельств. Надо было пойти навстречу этой опасности и предупредить злоречивые толки о том, что судебное ведомство, призванное карать преступления, смотрит сквозь пальцы на то, что совершается в его собственной среде. Одним словом, предстояло самим — торжественно и, так сказать, всенародно — раскрыть растрату, как бы это ни было тяжело для достоинства судебного ведомства. Министр настаивал, чтобы я выехал в тот же день, но это оказалось совершенно невозможным: на другой день в гражданском департаменте судебной палаты, где я председательствовал, было назначено заседание с моими докладами. Отложить заседание без требования сторон я не имел права. Кроме того, так как нельзя было производить одной ревизии кассы суда, а следовало обревизовать всю его деятельность, мне необходимо было пригласить опытных и деятельных сотрудников. Поэтому я выехал лишь через день в сопровождении секретаря Петербургского окружного суда А. А. Макарова (потом члена Государственного совета и министра внутренних дел) и помощника секретаря судебной палаты Н. А. Лебедева (потом члена консультации министерства юстиции и юрисконсульта кабинета его величества).
А. Кони с отцом. 1852 год.
К вечеру мы были на месте, и я немедленно отправился к председателю и прокурору, но застал лишь второго, которого нашел в сильном огорчении. «Все пропало!» — воскликнул представитель обвинительной власти, которому затем предстояла блестящая судебная карьера на одной из окраин и деятельная роль в некоторых законодательных работах. «Ему еще вчера дали знать из Петербурга, что вы едете для ревизии, и он в эти два дня успел нахватать займов и все пополнить. Вы ничего не откроете!» — «Ну, что же, — отвечал я, — и прекрасно: я не найду растрат». — «Но вы будете лишены возможности наступить ему на хвост! — волновался мой собеседник, — а когда уедете, он возвратит занятые деньги и будет как ни в чем не бывало!» — «Против этого я приму свои меры, — сказал я, — но если можно избежать скандала на все ведомство, которому порадуются все враги последнего, и не подводить несчастного запутавшегося старика под уголовный суд, то я лично буду очень рад». На этом мы расстались, а на другой день я и мои спутники по заранее составленному плану и распределению работ энергически принялись за ревизию, начавши с уголовного и гражданского отделений суда.
Председатель — типический провинциальный Ьоп-vivant [51]— человек уже старый и нравственно, в денежном отношении, опустившийся, встретил меня со спокойствием человека, уверенного в своей неуязвимости, а когда увидел, что ревизия сначала направилась на производства, а не на счетоводство, стал ходить гоголем и относиться ко всему, что происходило в суде, с точки зрения беспечального наблюдателя. Но на третий или на четвертый день ревизии картина изменилась. Проверка состояния кассы суда показала, что партикулярные, т. е. относящиеся к частным делам, суммы находятся налицо, причем эта наличность даже превышает на сто с чем-то рублей ту, которая в действительности должна была находиться. Когда на это обстоятельство было указано председателю, он снисходительно улыбнулся и, обращаясь к казначею, скромному чиновнику робкого запуганного вида, сказал, строго нахмурив брови: «Обсчитали кого-нибудь!»
0 найденных в порядке суммах был составлен протокол, и председатель окончательно просиял. Но его ждал, очевидно, неожиданный им, удар. Напомнив ему кассовые правила, в силу которых специальные сборщики не имеют права держать в кассе более весьма ограниченных в размере сумм и обязаны весь излишек против них вносить в казначейство, я обратил его внимание на неправильность хранения в кассе суда большой суммы, превышающей двадцать тысяч с лишком, и пригласил его передать эти деньги в казначейство. Он любезно согласился сделать это «на днях». «Отчего не немедленно?» — спросил я. «Надо будет составить подробную опись с отметкой дел, — сказал он. — Это потребует нескольких дней». — «Опись и все отметки нами уже сделаны, — сказал я, показывая эти бумаги, составленные моими сотрудниками, — и потому я просил бы вас немедленно командировать вашего казначея в губернское казначейство для сдачи по этим описям в присутствии господина Лебедева всех денег, оставив лишь небольшую сумму, могущую быть хранимой в кассе, и деньги, подлежащие возвращению тому, от кого они излишне получены. Лишь после этого я могу считать законченной ревизию кассы и сообщить о благоприятном результате этой части ревизии министру юстиции». Председатель смутился, а я тут же поручил Н. А. Лебедеву присутствовать при сдаче денег и доставить мне расписку казначейства в их приеме, что и было исполнено. В последовавшей затем очень тягостной беседе я обратил внимание председателя на то, что вообще ревизия казначейской части суда обнаружила целый ряд беспорядков, упущений и нарушений Наказа, частые случаи его личного вмешательства в такие распоряжения относительно денежных сумм, которые могли бы делаться лишь по постановлениям суда, и, наконец, хаотическое состояние депозитов, переданных в суд еще 17 лет назад из упраздненных судебных мест старого устройства. На другой день после этого разговора он принес мне письмо на имя Д. Н. Набокова, в котором просил министра юстиции исходатайствовать ему увольнение от должности председателя и назначение на другую должность по судебному ведомству для предоставления ему возможности выслужить пенсию. Желание его было исполнено, и, имея по месту своего воспитания усердных покровителей, он был назначен членом одной из судебных палат даже с сохранением председательского содержания. Освобожденные от его присутствия, порождавшего слухи, вызвавшие ревизию, члены суда — люди трудолюбивые и знающие и превосходный товарищ председателя по уголовному отделению — воспрянули духом, и спокойная жизнь суда вошла в свою нормальную колею.
Я и мои спутники жили тесной, дружной семьей в единственной старомодной, но чистенькой гостинице и работали усиленно, нигде не бывая и разрешая себе лишь перед сном пройтись по заснувшим улицам старого, полного воспоминаний о прошлом города, озаренным луною, и полюбоваться снаружи какой-либо старинной церковью в таинственном ночном освещении.
В один из таких рабочих вечеров ко мне зашел губернатор, маленький добродушный старичок, и пригласил меня и моих спутников к себе на обед на другой день в обществе местных «командующих на заставах». На обеде присутствовали, между прочим, председатель и прокурор. Губернатор спросил меня полушепотом: «Я слышал, что в суде растрата и что наш почтенный NN n’y est pas pour rien?» — «Я нашел все подлежащие моей ревизии суммы в целости», — ответил я. «Тс! — сказал губернатор, высоко подняв брови, — скажите! А ведь как болтают люди! Очень рад за почтенного старика!» Вслед за тем он провозгласил тост за мое здоровье, а прокурор поднял бокал за здоровье «нашего уважаемого председателя». После обеда мы перешли в кабинет, закурили, и за кофе и ликером наш милый хозяин отдался воспоминаниям о трудностях административной работы и о тех сложных задачах, которые она представляет. Надо сказать, что оба моих молодых спутника — уроженцы столицы и люди университетского образования — в первый раз встретились лицом к лицу с представителями официального мира в провинции. Притом один из них, Н. А. Лебедев, состоявший в течение нескольких лет по окончании курса в Московском университете преподавателем в Париже у детей в семьях Бибиковых и русского посла во Франции князя Орлова — инициатора вопроса об упразднении телесных наказаний — привык видеть за обедами у князя избранный круг представителей искусства, науки и политики современной ему Франции. Он слышал Гюго, Гамбетту и Ренана, Греви и Тэна, он мог иметь случай видеть Тьера. «Да-с, — говорил нам губернатор, — я здесь же был вице-губернатором, и вдруг в 1863 году меня назначают губернатором в одну из близких к Москве губерний. Я еду, представляюсь министру Валуеву, а он меня спрашивает: «Когда вы выезжаете к месту вашего служения?»— «Думаю через месяц, устроив свои домашние дела». — «Как через месяц? — воскликнул Валуев, — вы должны ехать немедленно! Как можно скорее!» — «Но, позвольте, — говорю я, — у меня даже мундир не заказан». — «Вы можете заказать проездом в Москве — вам вышлют. Но я настойчиво желаю, чтобы вы выезжали немедленно. Enfin je vous somme de partir!» — «Ну, тогда я поклонился, — продолжал губернатор, делая поклон в пространство и почтительно разводя руками, — и пошел к директору департамента общих дел спросить, что все это значит». — «Да разве вы не знаете, — сказал мне тот, — что там предстоит на днях дворянское собрание, а дворянство в губернии крайне возбуждено и раздражено действиями губернатора Арцимовича?» «Вы знаете, — прервал свою речь губернатор, обращаясь ко мне, другу и почитателю благородного старца, — А… — этого известного красного! Там, — продолжал он передачу слов директора, — и вице-губернатор в таком же роде, почему и необходимо во избежание разных осложнений, чтобы дворянское собрание открыл новый губернатор. Вам надо торопиться!» — Ну, и действительно, приехав на место моего нового назначения, нашел я положение! Дворяне фрондируют, мировые посредники, которых насажал А… — сплошные радикалы, а в губернском по крестьянским делам присутствии — хоть святых вон выноси! Стол был такой длинный, четырехугольный, так по партиям, бывало, и садятся: одни направо от меня, другие — налево. И если правые говорят «да», левые непременно «нет», правые скажут — белое, левые — черное, и все это с азартом и злостью. Заседание бывало вести очень трудно: так друг на друга и наскакивают, этак, знаете, дзыг, дзыг, дзыг!.. — и он быстрыми движениями рук стал скрещивать и разнимать пальцы, изображая, как происходило это дзыг – дзыг. — Просто не знал, что делать! Но потом нашелся и принял самую обыкновенную меру. Как вы думаете, что я сделал? Догадайтесь!» — «Я неопытен по части административных мер и затрудняюсь ответить на ваш вопрос». — «Ну, так я вам скажу-с. Я уже вам докладывал, что они как по заведенному порядку садятся — одни направо, другие налево, и сейчас видно, кто с какой стороны сидит, а середина против меня свободна, так что крайние между собою не сливаются. Я позвал столяра и велел ему сделать… круглый стол, так что ни правой, ни левой стороны нет!» — торжествующе глядя, закончил губернатор и с удовольствием допил свой кофе. Наступило молчание… «Что же, помогло?» — спросил я. «Помогло! — спокойным, уверенным тоном ответил он и, помолчав немного, задумчиво прибавил: Слились!» — «Что он смеялся над нами?» — спросил меня по выходе на улицу Лебедев. «Нет, — отвечал я, — он говорил серьезно». — «Это точно из Щедрина», — заметил Лебедев, быть может, припомнив в это время те беседы, которые он слыхивал в доме русского посла в Париже…
Впрочем, не только после губернаторского обеда ждало удивление моего молодого спутника, еще смотревшего на многое сквозь очки французской культуры и кое-что позабывшего из русской действительности. Ревизуя гражданское отделение окружного суда, я убедился в необходимости обревизовать и некоторых нотариусов и судебных приставов и для этого выезжал, между прочим, и в один из уездных городов. Воды только что стали, и от белого пушистого покрова, легшего густым слоем на землю, еще веяло бодрящей свежестью первого снега. Мы полулежали с Н. А. Лебедевым в кибитке и наслаждались ездой по первопутку. На каждой из почтовых станций мой спутник наскоро писал письма своей юной жене, с которой не так давно был обвенчан. Уже под вечер мы проехали мимо большого монастыря, название которого возничий нам сказать не мог, утверждая, что это «намастырь (местное произношение), намастырь, как есть», и вскоре вокруг нас разостлалась на огромное пространство ровная снежная пелена без всяких признаков жилья, с едва заметными следами полозьев в одном направлении. «Где это мы едем?» — спросил один из нас. «А по озеру, — отвечал ямщик: — тут целиком дюже ближе». Но вот под санями что-то стало мягко потрескивать и хрустеть. «Что это трещит и хрустит?» — спросил тревожно мой спутник Лебедев. Ямщик повернул к нам круглое молодое лицо и сказал, улыбаясь: «А лед трещит». — «Как лед? Почему лед?» — «Да тонок, — продолжал совершенно спокойно ямщик, — вот и трещит. Онамнясь и так становой наказывал, чтобы озером подождать ездить, потому как землемер провалился и с лошадьми чуть не утоп». — «Так зачем же ты тут едешь?» — «Да как же, помилуйте, — оживленно заговорил ямщик, — дорога-то вон где, надо в объезд ехать, а тут не в пример ближе, прямиком». Мой молодожен, мечтавший через несколько месяцев стать отцом, заволновался чрезвычайно и стал меня настойчиво убеждать приказать ямщику вернуться назад и ехать по сухому пути. «А сколько озером надо всего ехать?» — спросил я последнего. «Да верст шесть». — «А много ли мы отъехали от берега?» — «Да версты три будет». — «Вы видите, — сказал я тогда Лебедеву, — что если нам суждено провалиться и окончить наши дни на дне этого озера, то этого никак не удастся избежать. Да, друг мой, это вам не Париж!» — «Уж действительно не Париж», — безнадежно махнул рукой Лебедев и погрузился в мрачное молчание…
В феврале 1883 года в «Отечественных записках» появилась статья В. Кроткова «Частный поверенный (эпизод из практики автора)». В ней с живостью и в талантливой беллетристической форме описывались внутренние порядки одного из больших окружных судов в старом, богатом историческими воспоминаниями губернском городе московского судебного округа. Эти порядки, по описанию автора, шли не только вразрез с элементарными требованиями правильной внутренней организации судебного учреждения, но наряду с ними укоренились и преступные сделки между тяжущимися и членами — докладчиками в гражданском отделении. Прозрачность псевдонимов, употребленных автором, описание некоторых местных особенностей и указание на перемены в личном составе административного и судебного персонала в описываемом городе не оставляли сомнения, о каком именно суде идет у автора речь и за какое именно время он рисует деятельность последнего. Простота и безыскусственность рассказа, в связи с обнаруженным автором основательным знанием техники ведения гражданских дел, придавала данным, приведенным в этом рассказе, значительную степень вероятия. Общий вывод из этих данных был тот, что со времени учреждения в 1874 году частных поверенных трое из них, наиболее выдающиеся, образовали при описываемом окружном суде тесно сплоченный кружок, причем через посредство регистратора суда установили особый порядок поступления дел, поручаемых каждому из них, в определенный стол гражданского отделения. Заведующие столом состояли у «приписанного» к нему поверенного на откупу, начиная с писцов и кончая членом суда, с которым заключалась «аренда пожизненная, несменяемая, прекращаемая лишь по обоюдному согласию или за перемещением одной из сторон». Во главе этих поверенных стоял до последнего времени уволенный от службы за лихоимство бывший секретарь суда Жыпин, который, пользуясь старыми связями в канцелярии суда и имея в своем «распоряжении» члена суда де Пижона, состоящего ему должным по векселям на сумму более 10 тысяч рублей, «хозяйничал» в столе, порученном этому члену суда, откуда для него выходили лишь «выигрышные решения». Вполне уверенный в покровительстве суда, против членов которого он имел в руках такие факты, что если его «тронут», то у него затанцуют «лес и горы», Жыпин вел себя с крайним нахальством в канцелярии и позволял себе даже в присутствии суда, поощряемый одобрительными улыбками судей, недостойные и шутовские выходки. Не ограничиваясь ведением «выигрышных дел», он предъявлял иски, совершенно невозможные по своим основаниям, запугав предварительно неразвитых или несведущих в законах ответчиков письменными извещениями с угрозами уголовной ответственностью и требовал при предъявлении таких исков немедленного обеспечения, которое ему всегда и давалось судом, причем приказ об аресте имущества, осуществляемый им с особым шумом и оглаской, так пугал ответчиков-торговцев, что для спасения своей коммерческой репутации они немедленно уплачивали ему требуемые без всякого основания деньги. Уверенность Жыпина в том, что состоящий у него на откупу член суда обязан решить дело в его пользу, дала ему даже смелость однажды публично оскорбить последнего дерзкими громогласными упреками в том, что ему не устроено обеспечение по дутому иску. Огласка этого оскорбления побудила привлечь Жыпина к обвинению, но дело окончилось слабым штрафом, причем снисходительность суда была вынуждена угрозой подсудимого протестовать векселя оскорбленного.