Собрание сочинений в шести томах. т.4
Шрифт:
Вскоре он оказался в абсолютно пиковом положении. Ибо улетучилась из его кармана последняя собственная «капуста».
К тому же Внуго – так страдалец, убитый похмельной тоской и страстью отыграться, называл свой внутренний голос, – Внуго начал давать ему самые смутные наставления и указания.
При этом он словно бы оставлял человеку право, так сказать, решающего голоса при выборе судьбы, вовсе не посягая на священную собственность каждой личности- на свободу его воли. Он твердо внушал даже не подходить к чемоданам с деньгами, но, с другой стороны, нелогично допускал, что можно всего лишь открыть только один из них, тот, который лопнул по шву из-за нерасторопности офицера Генштаба, встречавшего военный самолет на бронетранспортере. Из зияния в коже все время выглядывал и провокационно подмигивал банкнотный Ленин.
«Открой, плюнь на деньги, взгляни лишь на секретные документы партии и вновь презрительно закрой по горизонтали «Параллелепипед для хранения сезонной вещи»,чтобы не стать по вертикали «Социальным типом, нарушающим закон», –нашептывал Внуго столь соблазнительно, что Герман начинал сомневаться во внутреннем его происхождении и затравленно рыскал глазами по потолку, по стенам и окнам своего убежища.
Часто Внуго категорически утверждал, что дальнейшая игра сулит Герману ужасы банкротства, а алкоголический смерч так сорвет его «крышу», что он никогда уже не сможет вспомнить, как называется в кроссворде, скажем, «Простейший механизм, позволяющий меньшей силой уравновесить большую».
Но после выразительной паузы, сам себе противореча, Внуго мужественно вдруг восклицал: «Вчера было рано. Если ты, козел, в это не веришь, то рискни сегодня. Ибо сегодня рискуют для того, чтобы поверить завтра!»
Причем он переходил с трагического баса на тенор кузена Германа, майора армейского ансамбля, злодейски кастрированного в детстве по тайному приказу маршала Малиновского и солировавшего в застойные годы в оратории «Слава – Партии, Армии – слава!».
Внезапно Внуго снова усовествлял страдальца, а потом начинал вести разговоры о том, что не мешало бы плюнуть на «Порядочность при ведении финансовых дел»по горизонтали и вертикально гордо гульнуть по «Части театрального фойе, действующеймежду актами представления».
После проигрыша Германом всех до копейки карманных денег Внуго все чаще и чаще тоскливо звучал в пространстве несчастного его существа.
Оно напоминало в такие минуты, часы и дни совершенно пустой игорно-пивной зал – зал, неимоверно натопленный, вызывающий адскую жажду прохлады, но вместе с тем пронизывающий вас до мозга костей какой-то мерзкой, отталкивающей стужей. И в бесформенном помещении этого зала невидимо бесчинствует призрак самого хаоса, вытеснившего прочь остатки душевного порядка. Вместо него там собираются навеки поселиться спертые запашки замурзанных картишек, хамские миазмы окурков, тыркнутых в винегрет или же потопленных в оливках… там денежки проигранные шуршат, которые якобы не пахнут… там слышится безучастное холодное дыхание случайных дам, никогда не прощающих рыцарям азарта игровую неудачу, а жрецам любви – пустоту кармана…
Внуго, но, может быть, и тот фантом, кто себя за него выдавал, звучал в акустике душевного хаоса так трагически тоскливо, что Герман, завернувшись с головой в байковое одеяло, мелко-мелко дрожал, размышляя о превратностях случая и копя безумную злобу на рок игры. Эдаким вот макаром собирал он силы для продолжения нового порочного дня существования.
«Если б рок был слеп, как, скажем, парализованный на горизонтали «Писатель, творец любимого романа советской молодежи»или как «Античный автор героического эпоса современной Греции»,то року было бы все равно, кого потрошить от Москвы до самых до окраин. Но он ведь приварил лишь к тебе свой оловянный взор и не отвалится он от тебя лично, ибо он есть клоп, пока не вывернет карманы наизнанку. Ведь даже на бутылку виски не оставил – гумозник треф, паскуда бубен. А это – уже беспредел. Шпана уличная и то поступает благородней. Да, косого вдребодан, догола раздела тебя шпана, и это понятно, потому что пошел в стране дефицит даже на носки и трусики. Люди приезжают из провинции голыми и, естественно, желают уехать домой хоть как-то прибарахленными субъектами права… Догола, падлы, разоблачили, но все ж таки благородно засунули стольник прямо в прозябшую на рассвете
«Расширяющуюся трубу, применяемую для усиления звука»,чтобы утром воспрянул оскорбленный, униженный человек к бытию и сознанию. Честь и хвала такой шпане. Но если рок игры в «очко» не слеп, если он всего лишь подлец, беспредел и жалкая шестерка всех твоих партнеров, то необходимо обратить на себя в конце-то концов странное его внимание…»
И вот, дрожа под одеяльцем и вглядываясь в физиономию Ленина, профилировавшего как ни в чем не бывало на низко павшей и потерявшей почти все достоинство сотенной бумажке, Герман, к его чести, в последний разпопытался узнать истинную реакцию внутреннего голоса на свое желание расширить сосуды в последний раз,а потом уж попытаться, в последний же раз,восторжествовать над слепым роком игры и похабством случая…
– Что делать?.. Как быть?.. Есть ли вообще на земле и под землей справедливость?.. – периодически вопрошал несчастный.
Но Внуго безмолвствовал. Ни эха не доносилось до душевного слуха Германа из всего того положительного, что вот уж целых четыре месяца внушал ему Внуго на квартире дядиной тещи.
И только тогда и исключительно для того, чтобы страдать поистине возвышенно- страдать, так сказать, страданием чистой воды, – пропил он и просадил новым своим знакомым партийные «деревянные миллионы» и огромные пожертвования шахтеров на дирижабль…
5
По всему поэтому, очухавшись часов в пять утра 23 декабря в квартире тещи дяди-парторга, Герман принял решение резко порвать все связи с поганой личной жизнью на земле и под землей.
От беспробудного пьянства сосуды всего его грешного организма, особенно сосуды мозга, сузились настолько, что он никак не мог вспомнить, куда девал загашник с остатками доверенных ему сумм.
Никогда не ведая, где он заснет или же завалится, Герман не оставлял при своем спящем теле карманных денег, поскольку тело его спало богатырским сном даже в трезвом виде, а в виде прилично поддатом не раз бывало оно ограблено какой-нибудь проказой нового типа.
У него было обыкновение записывать на одной из недоступных постороннему, мародерскому взгляду частей тела короткий, но выразительный код, с помощью которого он, очухавшись, добирался утром до спасительно притыренного загашника.
А поскольку притыривал он денежки в самых неожиданных для себя местах и, продрав глаза, не в силах был эти места вспомнить, то случайное смытие, скажем, с ладони слов «холодильник ячневая каша» могло привести к драматическим последствиям для его социального и психофизиологического положения.
Однажды крайне пылкая особа сделала ему такой продолжительный поцелуй типа «засос», что смыла им с левого плеча слово «патефон», в трубу которого он притырил остатки отпускных денег.
Утром, естественно, ему пришлось пережить драму мучительного сомнения в бытовой порядочности своей случайной подруги и в самом себе. То есть он просто не помнил, притырил ли бабки или их у него вновь слямзили под покровом бурной ночи? Тем более подруга эта подозрительно часто в ту ночь куда-то, если выражаться предельно точно, из-под него отлучалась.