Собрание сочинений в шести томах. т.4
Шрифт:
В этот момент кто-то позвонил в дверь. Герман по какой-то жутковато-комичной инерции действий полез было в петлю еще раз, чтобы заодно разом покончить с жуткой болью в горле и в позвонках шеи, но потом, остановленный странною силой и вновь услышав к тому же ту самую музыку, пошел на вторичный звонок.
Две незнакомых ему женщины, даже не поздоровавшись (они, как почти все москвичи, были мрачны в последнее время и раздражительны), затолкали в квартиру пару здоровенных узлов.
Одна из них, названная им про себя «дамой бубей», сразу влетела в туалет. Вторая – «червовая», – скривившись от сивушного душка, распорядилась так:
–
Герман никак не реагировал на эти повеления. Музыка за стеной звучала у него в мозгу со странным значением, которое он никак не мог понять.
Из-за этого он почувствовал раздражение против каких-то демократок, нагло ворвавшихся в квартиру, против душка общественного энтузиазма, которым от них так и разило, и против самого себя. Ему снова вдруг резко расхотелось жить. Тем более его случайно сочли за какого-то Агдамова. Фамилия эта моментально пробудила в груди желание опохмелиться «Агдамом» – этим отделившимся от России портвешком.
– Вы понимаете, что мы должны перехватить политическую инициативу у коммунистических трупов и доказать народу, что Дед Мороз есть символ великой анархии в природе, а не номенклатурная дрянь из Белого дома. Мы сейчас вернемся в очередь за черными колготками, а потом присоединимся к вам в виде Снегурочек с «матюгальниками». Понимаете?
Герман, кивнув, промолчал – лишь бы дамы побыстрей убрались восвояси. Затем в туалет впорхнула червовая, а бубновая продолжала наставлять:
– Дежурьте три часа, потом вас сменит Нестор Насморк, очень крупный, потомственный анархист-теоретик, вышедший из многолетнего подполья. Переоденьтесь в сортире ДЕТСКОГО МИРА.Детям широко улыбайтесь и желайте счастья в Новом году. Распишитесь за спецодежду. Она, между прочим, прислана анархистам баптистами из Чикаго. Это в Нью-Йорке.
Обе дамы слиняли, не попрощавшись. И снова кто-то зазвонил в дверь. Это был Паша Бушмин, по кличке Буш, человек в высшей степени влиятельный и богатый, который, собственно говоря, и втянул Германа в азартные погибельные игры. Хотя Герман сам умолил его о принятии в компашку состоятельных людей. Ставки в их играх были такими крутыми, что лезли глаза на лоб. На взгляд Германа, с тупым автоматизмом повторившего типичную психологическую ошибку всех неудачников, это было залогом крупного фарта.
– Геша, – сказал Буш твердо, но взволнованно, – ты, конечно, игровой фраер и подземный ханыга, но у тебя есть шанцы отмазаться за все ланцы на поверхности земли. Другого шанца у тебя не будет. Отступления назад нет. Вешался? – Герман кивнул. – Сорвался? – Он снова кивнул, застонав от боли в позвонке.
– Значит, терять тебе уже нечего. Опыт смерти делает человека свободным и независимым.
Герман был человеком немногословным, как почти все люди его комплекции, имеющие напряженные диалогические отношения со своими внутренними голосами. Он прогудел:
– Сначала – расширим сосуды и сузим их разом, а потом – о деле. – Тембр его голоса был необычным из-за легкой травмы зоба, нанесенной галстучной петлею.
Буш извлек из кармана фирмовую серебряную фляжку. Плеснул Герману в стакашок грамм сорок. Герман кинул в себя эту дозу, словно
– Времени у нас мало, а дело вот в чем, – сказал Буш.
– Сегодня ты летишь в Нью-Йорк.
– Который в Чикаго? – переспросил Герман, охотно увязав свой вопрос с информашкой двух дам, а заодно и передразнив этих либерально квохчущих куриц.
– Нет. Наш Нью-Йорк не в Чикаго, а в Бруклине. Ты летишь шикарным первым классом. Там тебя встречают на лимузине люди. Сечешь? Люди. То есть один Человек с большой буквы. У него в руках синяя книга Иосифа Бродского «Стансы к Августе».Врубись. Не «Остановка в пустыне», а «Стансы к Августе»…
– Насчет путча? – догадливо переспросил Герман, которому дух жизни дивно вдруг вдарил в голову и вновь очаровал душу волшебством превращения жалкого какого-то глотка в яркость, тонкость и энергичность ума. Интеллигентный, очень начитанный Буш на вопрос не ответил, но жестко продолжал:
– У тебя в руках – «Половой вопрос от Адама до наших дней».Держи, не потеряй. Человек подканывает к тебе на выходе. Никаких вопросов. Никаких ответов, как будто ты – выездная «Как закалялась сталь»,а не какая-то вшивая «Далеко от Москвы».
Герман шагнул к книжной полке и протянул Бушу книгу дядиной тещи «Записки мадам Де Сталь».
– Лучше бы с этой. Она легче и без порнографии, которую могут обжать таможенники-онанисты. В годы застоя они там, поговаривают по «Свободе», дрочить не уставали на инакомыслящих журнальчиках и романах.
– О’кей, – сказал Буш, – я перезвоню моим людям в Штаты, потому что люблю совпадения. Они – к добру. Пусть будут «Записки мадам Де Сталь».Тебя отвозят на хату. Приходит еще один человек. Один глаз у него, запомни, выбит. Ты ему молча, понял, очень молча вручаешь вот этот кейс. Повесь кейс на шею и не снимай даже в сортире. Понял? Пять дней ты гуляешь по Нью-Йорку с вооруженным телохранителем. Ноу – герлс! Ноу – крайм энд пьянь! Получаешь три стольника факсов, то есть баксов в день. Затем тебя вновь грузят в первый класс. В багаж сдают бакс, то есть факс и два чемодана гондонов для юных интеллектуалов Москвы. Они – последняя надежда Отечества в смысле политики и бизнеса. Остальное – не твоего ума дело. Ты прилетаешь. Две штуки баксов – твои. На отмазку хватит. Все. Я тебя завел в колоду, я тебя и спасу. Держи безукоризненную ксивоту. Внутри – готовая декларация. Смотри, чтобы на таможне все было без напряга и бздюмо. Врубился?
Герман раскрыл документ. На фото была его физиономия, с его паспорта, заложенного Бушу за опохмелочную сумму. Но выходило, что он – вовсе и не он, а Павел Эразмович Бушмин, то есть стоящий напротив Буш.
Все это было настолько непонятно, что сразу же показалось ясней ясного. Хотя он спросил:
– Таможня? Менты? Почему не ты?
– Геша, ты забыл, в какое время живешь. Система мандражит от кончика рубина на Спасской башне до подвалов Лубянки. Тейк ит изи. Чины на всех постах настолько нагло и свободно переходят к рынку, что даже мне иногда за них стыдно. А я должен быть здесь. Для надвигающегося на меня в будущем алиби.