Собрание сочинений. Т. 3. Буря
Шрифт:
Жубуру она ничего об этом не говорила… Она глядела на него доверчиво-ласковыми глазами и рассказывала — о театре, о новой пьесе, в которой должна играть главную роль, о том, как она трактует характер героини.
— Премьера в субботу. Мне очень хочется, чтобы вы пришли в театр. Очень хочется. После спектакля поедем прямо к нам, отпразднуем новую роль. Гостей совсем немного будет… Прамниеки, конечно, может быть, еще кто-нибудь. Приходите.
Но Жубур и не отказывался. И не потому даже, что почувствовал симпатию к Маре. Еще в самом начале разговора, когда она несколько раз упомянула Силениека, его озарила вдруг одна мысль. Он слушал Мару, отвечал на ее вопросы, а мысль эта не покидала его, обрастала новыми доводами, предположениями. Неужели он в самом деле нашел путь к разрешению загадки? Неужели существует какая-то связь между нею и окружающими Прамниека людьми?
— Благодарю вас за приглашение, я приду, с удовольствием приду, — сказал он. — И раз уж вы напомнили мне о моих обязанностях, я схожу и к Прамниеку. Дайте мне, пожалуйста, его адрес.
— Записывайте. У меня и номер телефона есть.
Ей было приятно оказать ему хоть самую маленькую услугу.
Жубуру пора было уходить, — он решил немедленно отправиться к Прамниеку. Мара еще осталась посидеть в кафе.
Едва успел Жубур выйти за дверь, как к столику Мары подлетел Зандарт.
— Добрый день, добрый день, госпожа Вилде! Давно смотрю на вас, любуюсь, только не хотелось мешать. Вы были так заняты своим партнером. Ха-ха! — обрадовался он своей шутке. — Между прочим, знакомое лицо, где-то я его как будто видел…
— Конечно, видели. Это Карл Жубур. Помните, летом, в день рождения Прамниека?
— Да-да-да!.. Совершенно правильно: Карл Жубур. Кажется, он еще отчаянно ругал немцев. Верно?
— Право, не помню, господин Зандарт.
— Ну, может, я и напутал. Между прочим, госпожа Вилде, а вы сами-то как? Признаете их?
Действуя с помощью одних и тех же, довольно топорных, приемов, Зандарт бросался теперь навстречу каждому знакомому и старательно выведывал его мнение о немцах. Он так усердствовал, что у него каждый день был готов для Эдит список фамилий, помеченных плюсами или минусами. А некоторые фамилии были снабжены даже двумя плюсами или минусами.
Вечером Мара рассказала мужу о встрече с Жубуром.
— Я его пригласила на премьеру и на ужин. Ты не возражаешь? Он такой славный, симпатичный человек…
— И отлично сделала, что пригласила, — с довольным видом ответил Вилде.
— Он сказал, что вы с ним встретились в прошлую среду.
— Да, я не сказал тебе тогда — как-то из головы вылетело.
— Ведь в среду у вас было заседание правления. Ты еще жаловался, что пять часов просидел и у тебя голова разболелась. А сам, оказывается, был где-то в Задвинье.
Вилде слегка закусил нижнюю губу, потом рассмеялся и потянулся обнять Мару.
— Первый раз за все годы брака я узнаю о том, что ты меня ревнуешь. Ты меня просто радуешь!
— Я вовсе не собираюсь ревновать тебя, — уклоняясь от его объятья, сухо ответила Мара. — По кто тебя вынуждал описывать с такими подробностями это мифическое заседание? Мне просто неприятно попадать в глупое положение. Люди начинают думать, что ты скрываешь какие-то похождения, одурачиваешь меня.
— Не волнуйся, Мара, — начал успокаивать ее Вилде. — Я действительно был в Задвинье, был по служебным делам. По каким — сказать сейчас не могу, да это и неважно. Обещаю тебе не подавать больше поводов к подобным недоразумениям. А главное — я твой верный муж, и если хожу на свидания — то только на деловые… — закончил он иронически-торжественным тоном.
В углу мастерской топилась железная печка. Стеклянная крыша была запорошена снегом, но солнца здесь было достаточно.
При входе Жубура натурщица спряталась за ширму.
— Можете одеваться! — крикнул ей Прамниек. — Сегодня больше работать не будем.
— Я тебе помешал? — спросил Жубур.
— Нет, ничего… я уже кончал. Ну, присаживайся, грейся, а я пойду попрошу Ольгу дать нам горячего кофе.
Пока натурщица одевалась, разговор у них не клеился.
С удовольствием осматривал Жубур мастерскую художника. «Какое это счастье, — думал он, — когда человек может целиком отдаться творчеству, вложить все свои способности и силы в любимый труд. Художник, настоящий художник отвечает только перед своей совестью, а в конечном счете — перед своим народом, и тогда в его творениях звучит сама жизнь».
И сам Прамниек, в белой, запачканной красками блузе, с трубкой в зубах, с копной густых волос на голове, с напряженно вглядывающимися в каждый предмет глазами, был очень колоритен.
Последнее время он работал над большим полотном. Везде были разбросаны эскизы голов и фигур, наброски композиций. Тут же стояло несколько занавешенных мольбертов поменьше, с неоконченными холстами.
— Пожалуй, мой замысел многим придется не по вкусу, — рассказывал Прамниек. — Я хочу создать — как бы это выразиться — что-то вроде поэмы о труде. Конечно, не о том труде, который является уделом раба и ведет к деградации человека. Пусть уж этот труд восхваляют и проповедуют интеллигентные прихвостни буржуазии, как это практикуется сейчас у нас. Вот уж стараются! Чего только они не делают, чтобы приукрасить безрадостный труд эксплуатируемых масс! Надеются, что он тогда покажется народу более привлекательным, что народ забудет, на кого работает. Мне все это до того осточертело, что вот я решил показать в красках, в динамике фигур, в самой композиции — другой труд, к которому людей не принуждают палкой, не подгоняют жадность и стяжательство… Свободный, творческий труд, который так же необходим человеку, как воздух и пища. И показать его без сентиментальной утрировки, а таким, каким он должен быть…
— И каким он будет, когда народ станет хозяином страны, — закончил его мысль Жубур.
— Да, когда-нибудь, наверное, наступят такие времена. Может быть, идея моей картины пока еще фантастична и не скоро еще воплотится в жизнь, а может быть, я не так уж намного опережу ее.
— Совсем не намного, — сказал Жубур.
Он внимательно посмотрел на Прамниека, тот на него, и оба многое узнали в это мгновение друг о друге. Жуб’уру точно дышать легче стало. Он понял, что без обиняков может приступить к разговору, ради которого пришел сюда.