Собрание сочинений. Т. 3. Буря
Шрифт:
— Да, мне Олюк говорила, но после того, что мы узнали…
— Надо пойти, Эдгар. Мы просидим у них весь вечер и постараемся его хорошенько прощупать. Я уже начинаю кое-что придумывать, своего рода западню. Если наши предположения верны, он в нее попадется.
— Как ты все успел предусмотреть?
— Видишь ли, для меня это вопрос жизни. Если мне не удастся уличить его в самые ближайшие дни, произойдет ужасное недоразумение… Правду говоря, оно уже произошло.
— Я понимаю тебя, Карл, — мягко сказал Прамниек. — Обещаю сделать все, что ты находишь нужным. Надо найти предателя. Ах, Андрей, Андрей!..
— Это будет
В субботу вечером Жубур пошел в театр. Переживания последних дней оставили на его лице заметный след, глаза у него ввалились. Но он не чувствовал усталости. Страстное, нетерпеливое желание вернуть доверие товарищей, доверие партии заставляло его мысль работать с поразительной ясностью, заставляло забывать об отдыхе.
Спектакль окончился в половине одиннадцатого. Это была одна из переводных салонных пьес, которыми дирекция обычно пыталась залатать прорехи в бюджете театра. Чего можно было требовать от постановки, состряпанной в две недели? Большинство актеров не успели еще войти в роль и не в состоянии были произнести двух слов без помощи суфлера; режиссеру только в последний момент пришло в голову, что такой-то персонаж требует иного истолкования. Положение спасала только непритязательность зрителей. Рижскую публику не баловали хорошими постановками, образцов для сравнения у нее не было. Смотрите, что есть, и не обессудьте… А кому не нравится, идите в другое место. А в другом месте было только кино или оперетка, убогое, пошлое искусство ресторанной эстрады; и невзыскательный зритель принимал все, что ему преподносили в виде премьер каждые две недели. И еще спасибо говорил.
Мара, всегда очень вдумчиво работавшая над своими ролями, в этот вечер играла с особенным подъемом. Она сумела вложить в образ героини какие-то собственные черты и показала такую глубину чувств, о которой и не помышлял автор пьесы. Обманутая мужем молодая женщина решает начать борьбу с соперницей. Легкомысленный муж, поняв к концу пьесы, какими душевными качествами обладает его жена, раскаивается и возвращается к домашнему очагу. Довольно незамысловатый, избитый сюжет. Такая же незамысловатая, избитая мораль. Но большинство зрителей находили здесь собственную житейскую мудрость, выраженную приятными, округлыми фразами, и тихонько радовались: «Да, такова жизнь. Слаб человек, но — достоин снисхождения».
После спектакля Жубур разыскал в фойе Прамниеков. С ними были Эдит и Зандарт. Они решили подождать, когда Мара разгримируется и переоденется, чтобы ехать всем вместе. Разговор вертелся вокруг пьесы и игры актеров.
— С каким огнем играла сегодня Мара! Я ее давно-давно такой не видела, — сказала Ольга. — Но техника здесь ни при чем, Эдит, ты напрасно так думаешь. Мне кажется, она сама испытывает какой-то душевный подъем.
— Вы это правильно сказали, госпожа Ольга, она сегодня играла, как это я хотел сказать… да… очень изящно, — изрек Зандарт: он не таил под спудом светильник своей мудрости.
В дверях показалась Мара с огромной охапкой цветов в руках. Позади шел Вилде.
— Помни уговор, держись ровнее, — шепнул Жубур художнику.
Прамниек только дернул плечом.
В квартире Вилде все было приготовлено к приему гостей. Стол был накрыт. В гостиной топился камин; серый избалованный кот потягивался перед огнем на шкуре белого медведя.
— Прошу прямо к столу, — позвал гостей Вилде.
Усаживались как придется, но Жубур все-таки очутился рядом с хозяином.
— С водки начнем? — подмигнул тот Жубуру. — С морозу ничего не может быть приятнее. — И он стал наливать рюмки.
Чокнулись за успех Мары, потом взялись за тарелки. Вилде налил по второй, и все разом заговорили — смеясь, не слушая друг друга. Громче и больше всех говорил Прамниек, но политики на этот раз не касался. Зандарт распределял свое внимание поровну между Эдит и закусками. Эдит благосклонно подшучивала над ним: в их отношениях еще не произошло никаких изменений.
Вилде уже наполнил рюмки в третий раз.
— Э, да вы наших порядков не знаете, — с преувеличенным испугом сказал он Жубуру, увидев, что тот поставил на стол почти полную рюмку. — Нет, так нельзя.
— Я не привык много пить, — оправдывался Жубур.
— Тем хуже, вы же не молодая девушка. Церемониться у нас не принято, здесь все люди свои. А в случае чего — мы вас уложим на диванчик, и вы живо придете в себя. Нет, нет, сейчас же выпейте. — Он не успокоился до тех пор, пока Жубур не допил рюмку.
«Хочет напоить — значит, все идет так, как я ожидал, — подумал Жубур. — На этот раз ошибаешься, голубчик, — не проведешь». Чтобы не опьянеть, он решил пить одну водку и старался побольше есть. Взял с блюда несколько самых жирных кусков заливного, намазал хлеб толстым слоем масла — и покосился на Мару. «Вот, наверно, думает, обжора».
Водка лишь слегка ударила ему в голову, он вполне владел собой и старался рассчитывать каждое слово.
— Рекомендую для разнообразия перейти на более легкое, — суетился Вилде, — отличнейшее пиво.
Жубур заговорил через стол с Марой, поблагодарил ее за прекрасную игру. У нее сразу просияли глаза от его слов.
— Да, я сама чувствую, что играла верно. Режиссер сказал, что многие сцены у меня совсем по-другому получились, чем на репетициях. Но это, кажется, не испортило общего впечатления.
— Господа, — громко заговорил Вилде, перебивая все разговоры. — Я хочу показать вам нечто любопытное в своем роде. Давеча, перед уходом в театр, я обнаружил в своем почтовом ящике вот эту штучку. — Он вынул из кармана сложенный вчетверо листок печатной бумаги, развернул его и подал Жубуру. — Вот прочтите, потом дайте Прамниеку.
Пока Жубур читал, Вилде не спускал с него взгляда опытного наблюдателя. Жубур чувствовал этот взгляд, чувствовал, что и остальные выжидательно следят за выражением его лица.
Достаточно было Жубуру взглянуть на листок, и он узнал его. Это была последняя прокламация, вышедшая из-под руки Андрея Силениека, последнее издание разгромленной типографии. Он ее знал наизусть. Это было воззвание ко всем тем, кто еще не определил своего отношения к моменту, когда стоявшая у власти клика готовилась ввергнуть латышский народ в кровавую авантюру и сделать его вассалом Гитлера, — но главным образом адресовано оно было интеллигенции: «Народ оценит вас по вашим делам, по вашим поступкам будет он судить вас. Почему вы молчите? Или вы ждете, что и на этот раз другие проложат вам дорогу своим трудом, своими страданиями? А когда борьба решится в нашу пользу, когда победит народ, вы придете за своей долей? Скажите, на какую долю вы сможете тогда рассчитывать?»