Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
Шрифт:
Скажу несколько слов и о княжне Лидии. Она невольно вызывает улыбку. Эта демоническая девица, вероятно, выскочила из какой-то старинной, забытой мелодрамы. Когда создаешь образ иностранца, то проще всего, не ознакомившись с жизнью данной страны, общественной средой и национальным характером, пуститься в безответственные выдумки! Г-н Дюма не затрудняет себя пристальным наблюдением, он создает образ русской женщины, как создал бы персонаж для феерии, прикидывая на глазок, используя несколько ходячих истин о России. Поэтому русская княжна превращается у него в вампира, в исчадие ада, в существо, исполненное коварства. Ее хлопоты о разводе носят прямо смехотворный характер. Тут мы всецело в области театральных условностей; по правде говоря, эта княжна и родилась-то вовсе не в России, а за кулисами Одеона.
Что касается графини Данишевой, то она прочно стоит на ногах в первых двух актах. Это единственный образ, хоть сколько-нибудь правдоподобный и убедительный. Но внезапно с третьего акта ее роль резко меняется, графиня проявляет удивительную мягкотелость, а там и вовсе становится безликой. Эта перемена никак не оправдана, непонятно, почему столь суровая и деспотичная мать вдруг делается чуткой и нежной. Тут нет и тени психологической правды! Графиня становится прямо комичной, когда принимается разводить
Я подхожу к главному действующему лицу, к герою драмы, кучеру Осипу. Весь драматизм пьесы заключается в этом возвышенном образе слуги, проявляющего безоглядное повиновение и безграничную преданность. Это была своеобразная фигура, вносившая в пьесу привкус чего-то подлинно русского. Французский крестьянин, который женился бы на девушке лишь затем, чтобы сохранить ее для своего господина, вызвал бы бурю смеха. Я даже сомневаюсь, решился ли бы господин жениться на ней, даже если бы у нас и существовал развод. В такой рискованной ситуации увидели бы только сюжет для игривого рассказа, вроде старинных фаблио, проникнутых галльским юмором. Следовательно, Осип образ сугубо русский; уже глядя на его одежду, парижская публика принимает его всерьез. Но чтобы поднять скабрезную авантюру на высоту трагедии, образ героя должен быть простым и жизненно правдивым или же эпически величавым. Между тем образ Осипа весьма далек от правдивости, хотя парижская публика каждый вечер бешено аплодирует актеру, исполняющему эту роль. Нет в нем и эпического величия, ведь эпичность чужда творческой манере г-на Дюма. В общем, кучер Осип — это первый любовник театра Шимназ, да и говорит он изысканным и цветистым языком наших влюбленных. Например, когда Владимир является за Анной, Осип отвечает своему господину: «Я не посмел сделать ее своею супругой, она была для меня лишь сестрой». Вот вам размеренная и литературно отточенная фраза, немыслимая в устах русского кучера. Все остальное в том же духе. Образ Осипа должен быть сильным и простым, тогда он будет правдивым; не нужно цветов красноречия, пусть он точно выражает и мысли, а к своей цели подвигается молча, бесстрашно и упорно. Чем меньше он будет разглагольствовать, тем больше будет в нем величия. Но Осип не просто бытовая фигура, следует показать всю высоту его души. Этому персонажу необходимо было придать эпический характер, чтобы стало понятным отречение Осипа, его экзальтированная, героическая преданность. Автор «Данишевых» почувствовал это, вот почему в последнем акте Осип обнаруживает религиозность, впадает в глубокую набожность. Но его набожность проявляется как-то внезапно, лишь потому, что это нужно для развязки, тут все притянуто за волосы. А между тем следовало показать с первых же сцен пылкую религиозность кучера, его борьбу со своими страстями, победу и отречение от обожаемой женщины в результате победы над собой. Тогда образ стал бы более сложным, это уже не был бы забитый и с детских лет обезличенный раб, уступающий господину свою любимую, — мы увидели бы проявление искреннего, глубокого чувства, и Осип был бы не лишен наивного величия. Герой стал бы гораздо своеобразнее и сильнее. К сожалению, образ Осипа очень бледен, не имеет ничего характерного и создан только потому, что понадобился для развития фабулы. В нем нет ни правдивости, ни величия. Когда наступает развязка, остальные персонажи, глядя на Осипа, твердят: «Какой удивительный человек!» Это доказывает, что авторы чувствовали, как необходим был в данной ситуации подлинный герой. Но они не наградили Осипа никакими выдающимися достоинствами, и невольно улыбаешься наивности авторов, которые воображали, что можно двумя-тремя штрихами нарисовать самобытную фигуру.
Не стоит останавливаться на остальных действующих лицах. Владимир — заурядный любовник, Анна только и умеет, что плакать. Второстепенные персонажи маловыразительны. Мы надеялись, что пьеса познакомит нас с красочным, своеобразным русским бытом, но она превратилась в комедию положений, построенную на интриге. Никакого серьезного анализа характеров, ни один герой не дан в развитии, ни одной правдивой, яркой картины, — таково мое мнение, мой суровый приговор! Великолепный сюжет, но он оказался не по плечу драматургу, и тот, подлаживаясь под извращенный вкус парижан, создал убогую вещь, до комизма фальшивую. Могу себе представить парижских буржуа, которые пойдут в Одеон, надеясь получить представление о русских нравах. Они серьезно отнесутся ко всему происходящему на сцене, самые чудовищные глупости примут за чистую монету и скажут: «Видно, так оно и бывает в этой стране». Ну и простаки! Досадно смотреть на этих достойных людей, которые воображают, что они перенеслись в Россию, а на деле торчат в Батиньоле, предместье Парижа, где живет г-н Дюма.
Я не в состоянии отметить все, что в «Данишевых» неприемлемо для русского зрителя. Для этого я недостаточно компетентен. Но кое-что прямо бьет в глаза своей топорностью. Например, две старые девы, приживалки графини Данишевой, представляют собой нелепые карикатуры, им место в водевиле, и они даже не вызывают улыбки. Венчание Анны и Осипа, в конце первого акта, производит сильное впечатление, но здесь нет и тени правдоподобия. Поп слишком елеен, его уж слишком хорошо принимает графиня, и он скорее напоминает католического священника. Наконец, венчание не могло состояться в домашней часовне графини; вдобавок если бы Анна упрямо твердила «нет» и «нет», то ее не могли бы насильно обвенчать. Еще один досадный промах: в герои пьесы избран кучер. Кучера в России, как, впрочем, и во Франции, — самая низшая категория слуг, и образ Осипа, слезливого фразера, насквозь фальшив. А сцена третьего акта, где мы видим Осипа и Анну в избе, вызвала бы хохот у русской публики. Крепостной жалуется, что его жена, или, выражаясь его языком, «сестра», больше не поет за пианино старинных народных песен. А сам он, очевидно, желая подать ей пример, напевает арию без слов, и мы узнаем современный сентиментальный романс, которого, разумеется, ни один кучер не распевал в России в ту эпоху. Я привожу эти подробности, ибо они показывают, что автор совершенно не считается с местным колоритом. Но нелепее всего изображен в конце пьесы развод. Мы оказываемся в царстве чистой фантазии. Осип заявляет о своем желании принять постриг и получает разрешение, но ведь существует еще множество формальностей, о которых в пьесе не упомянуто ни словом. Все происходит точь-в-точь как в наших комедиях; если судить по ним, брак заключается у нотариуса в день подписи контракта, но ведь контракт нимало не связывает вступающих в брак. Поп приносит казенную бумагу, на которой Осип что-то пишет. Вот и весь развод, оказывается, достаточно было подписи! Да ведь это сущее ребячество! Я еще не упоминал о сцене второго акта, когда Захаров, разбогатевший откупщик, является к княжне Лидии и преподносит ей драгоценность, надеясь добиться такой ценой ее покровительства; быть может, такая сцена и могла иметь место, но она дана до ужаса примитивно. Стоит, пожалуй, вспомнить и об интимном разговоре слуги графини с г-ном Роже де Тальде на тему о женитьбе Анны и Осипа. Это уже настоящий водевиль! Вы представляете себе крепостного и атташе посольства, дружески беседующих между собой и составляющих заговор с целью устроить счастье Владимира? Повторяю, «Данишевы» — настоящая комическая опера, недостает только музыки Буальдье или Обера.
Совершенно непростительно серьезному писателю проявлять полное невежество в отношении России и говорить о ней в духе сочинителя романсов. Г-н Роже де Тальде, — а на поверку сам г-н Дюма! — отделывается тремя-четырьмя пошлыми фразами, взятыми напрокат из бульварных романов. Для него Россия — это страна, где зимой очень холодно на улицах и жарко в домах. Скажите, какая новость! А если его вызывают на откровенность и спрашивают, какого он мнения о русских женщинах, то он со своим обычным апломбом отвечает, что они полны противоречий, подобно городам той же России, где зимой холодно на улице и жарко в гостиной, короче говоря, это помесь ведьмы с ангелом. Вот мы и узнали все, что нужно, о России! Г-н Дюма больше не соблаговолил ничего прибавить. В наше время, когда от писателя требуют точных деталей и правдивости изображения, когда пишут только с натуры, эта развязная манера судить о великом и самобытном народе поистине ошеломляет. Наши романисты натуралистического направления, которые царят в современной литературе, по сравнению с которыми г-н Дюма всего лишь школьник, не на шутку бы испугались, если бы им предстояло вывести на сцену хотя бы одного русского, и решились бы на это только после длительного изучения страны, где он родился и вырос. Но для г-на Дюма это сущие пустяки: его герои — жалкие марионетки, нужные ему для развития интриги или для доказательства какого-либо тезиса.
Какая же нужна самоуверенность, чтобы поставить этих злополучных «Данишевых» после огромного успеха, какой имел во Франции великий романист Иван Тургенев! Все произведения этого писателя переведены, их жадно читают. Благодаря ему мы узнаем подлинную Россию, знакомимся с общественной жизнью, нравами и даже постигаем душу страны. Слово «душа» здесь вполне уместно, ибо этот строгий реалист, подробно описывающий предметы внешнего мира, умеет передать дыхание и краски самой жизни, — в этом его обаяние. Лично я, читая произведения Тургенева, всякий раз чувствую неповторимый аромат русской культуры и национальной самобытности, словно крепкий пленительный запах цветка, растущего только в этой стране; ты видишь цветок в первый раз, но впечатление от него не изглаживается. Так ткани, привезенные с Востока, навеки сохраняют чуть слышный аромат розового масла. В произведениях Тургенева отражена вся русская жизнь, перед нами русское общество, степи России, деревни и города, крестьяне, купцы и помещики. Повторяю, прочитав «Записки охотника», «Рудина», «Дворянское гнездо», можно только пожать плечами, до того нелепо изобразил г-н Дюма Россию для широкого круга парижан. Это не произведение художника и даже не добросовестная копия, а какая-то грубая мазня.
Увидав на сцене «Данишевых», я решил перечесть «Постоялый двор» Ивана Тургенева. Сюжеты этих произведений имеют нечто общее. В повести русского писателя тоже речь идет о семейной жизни крепостного; жена не любит Акима, вдобавок его постигает беда, и он ищет утешения в религиозном фанатизме. Но образ тургеневского Акима дан на диво убедительно и правдиво. Занимаясь извозом, он сколотил небольшую сумму, построил постоялый двор, который стал приносить доход; но, на беду, Акиму полюбилась Дуняша, горничная его госпожи Лизаветы Прохоровны. Жена изменила ему с Наумом, приказчиком проезжего купца, обокрала мужа и отдала деньги своему любовнику, а тот купил на них у помещицы Акимов двор. Акима кругом обобрали, Наум все отнял у него — жену, кубышку, дом. Но Аким не поднял руку на Дуняшу. Он решился было поджечь постоялый двор, но был пойман новым хозяином, дал ему зарок не мстить, и тот отпустил его. Аким становится странником и до самой смерти бродит по святым местам Руси. А теперь сравним Осипа с Акимом, марионетку, фразера и плаксу с живым человеком, каждый поступок, каждое слово которого дышат величавой правдой. Простая речь Акима исполнена силы, его устами говорит как бы сама жизнь. Его встреча с женой перед уходом из дому полна трагизма, хотя мы не слышим громких фраз. Он оцепенел от горя, он прощает несчастную, говорит, что все люди грешны, во всем обвиняет себя и считает разлуку естественной и необходимой. Он уже давно во власти религиозного фанатизма, его душа переродилась, и развязка не застает нас врасплох, она является следствием глубоких переживаний. Чувствуется, что этот крестьянин бессознательно устремляется к богу, чтобы воспарить душой над всеми напастями и обидами.
Но как доказать г-ну Дюма превосходство этой короткой повести над его громоздкими драматургическими хитросплетениями? У него отсутствует чувство правды, чувство жизни. Он считает, что писатель должен втискивать живую действительность в установленные им тесные рамки, не опасаясь ее искалечить. Когда герой слишком велик, он переламывает ему кости, но все-таки водворяет на место. Потому-то у него и получаются чудовища. При такой установке он не отличает французов от русских, парижскую гостиную изображает так же, как петербургскую. Необъятный мир для него лишь коробка с марионетками, откуда он вынимает по ходу действия то европейца, то негра, то краснокожего. Он искренне верит, что в России крепостной может жениться на девушке против ее воли и вернуть ее потом нетронутой своему господину. Россия — это лишь обстановка, в которой не без успеха разыгрывается его грубо сляпанная пьеса. Но ему нет дела до души этой страны, она для него не существует.
Меня сочтут, быть может, чересчур строгим критиком, но ведь можно сделать весьма простой опыт: поставить «Данишевых» в Санкт-Петербурге. Я убежден, и не без оснований, что эта пьеса немыслима в России, она вызовет там гомерический хохот. Не случайно г-н Корвин-Круковский, русский соавтор г-на Дюма, не пытается стяжать лавры у своих соотечественников. Что его удерживает? Или он понимает, что там его ждет провал, что Россия, изображенная в его пьесе, годится только для заграницы? Если пьесу поставят в Санкт-Петербурге и она будет иметь там успех, — я готов отказаться от своих резких высказываний.