Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы
Шрифт:
Какой-то мужчина стоял посреди двора — во время суматохи его прихода никто не заметил. Даже не слышали, как подкатил и остановился серый автомобиль.
— Что?.. А вам какое дело? — злобно прошипел Упениек, немного присмирев. — Кто мне запретит проучить пастуха, если он потравил посевы?
— Он это часто делает? — спросил у ребят незнакомец.
— Почти каждый день колотит Андриса… — ответили те.
У незнакомого мужчины дрогнули губы. Подавив взволнованный вздох, он подошел к Андрису и, слегка пригладив его спутанные волосы, сказал:
— Пойдем домой, сынок… Что, ты не узнаешь меня? Ну, вспомни-ка… У Калнакродзиниеков. Тогда меня увезли, а теперь я снова вернулся к тебе. Только на этот раз мы уедем отсюда вместе. Ты поедешь со мной?
— Да, отец… — Андрис крепился, крепился, но это было уже чересчур. Слишком все быстро сегодня менялось. Одно событие следовало за другим. Прижавшись лицом к груди отца и стиснув зубы, он зарыдал.
Упениек стал совсем тихим и спокойным. Ошеломленный, он повесил косу под навес, спрятал уздечку и повернулся спиной к Екабу Тирелису. Неловко было смотреть в глаза.
— У тебя есть какие-нибудь вещи, которые ты хочешь взять с собой? — спросил отец у сына. — Если есть, забирай, и сейчас же поедем.
Они оба вошли в дом. У Андриса были какие-то отрепья, но Екаб не разрешил их брать с собой. Тогда Андрис снял со стены портрет в обыкновенной картонной рамочке, взял небольшую коробочку с фотографиями, которые остались после бабушки. Вот и все. Ребята облепили со всех сторон серый автомобиль, стоящий у ворот усадьбы. Андрис попрощался с ребятами и вместе с отцом сел в машину. Но тут он заметил Дуксиса. Старый пес тоже пришел проводить своего друга. Он от волнения чихал, вилял хвостом и заглядывал Андрису в глаза.
— Отец, позволь мне взять с собой Дуксиса, — несмело заикнулся Андрис.
— Что ж, он тебе друг, что ли? — спросил Екаб.
— Конечно. Он мне помогал пасти скот. Здесь его голодом морят.
Екаб открыл дверцу и позвал собаку. Но Дуксис залез в машину только по зову Андриса. Автомобиль, пыля, покинул усадьбу Упениека.
…Оба — и отец и сын — чувствуют себя необычно. Они долго молчат, иногда посмотрят друг на друга и, смутившись, улыбнутся. Машина проносится мимо рощ и крестьянских дворов. Навстречу им выбегают собаки и, отчаянно лая, пока хватает сил, бегут рядом, потом отстают и исчезают в пыли.
— Он тебя часто бил? — спрашивает отец, сжав пальцы сына в своей большой руке. У обоих твердые мозолистые ладони, но пожатие все-таки получается теплым и нежным.
— Каждый раз, когда ему что-нибудь не нравилось, — отвечает Андрис.
— Теперь, сынок, тебя никто больше не будет бить. С этого дня мы начнем жить вместе.
…По дороге в Ригу Екаб Тирелис рассказывал сыну о новом времени, которое началось в Латвии, о своей жизни и работе. Солнечная июньская буря пронеслась по земле и чудесно изменила все. Ворота тюрем раскрылись, Екаб Тирелис покинул каменоломню и стал одним из строителей новой жизни своей страны. Это не сон и не сказка, а самая настоящая явь.
1932–1940
Эдик
Когда шоссе, извиваясь, взобралось на пригорок, Эдик на минуту остановился и окинул взглядом окрестности. Занималось утро. На востоке горизонт золотили лучи восходящего солнца, но леса в долинах были еще полны глубоких теней. В крестьянских дворах пели петухи. Где-то звенела коса, но раннего косца не было видно.
Шоссе дымилось. Всюду двигались пешеходы — где группами, где в одиночку, налегке, с маленькими узелками на спинах. Они направлялись на северо-восток, куда всю ночь тянулись обозы и колонны грузовиков.
Эдик с матерью шли всю ночь. Дважды их обстреливали из леса, они прятались в канаву и, согнувшись, продолжали так путь, пока обстрел не прекращался. Эдик мог идти гораздо быстрее, но тогда мать не поспевала бы за ним. Маленький узелок — одеяло, полотенце и сверток с едой — они несли по очереди.
Только теперь Эдик рассмотрел, каким серым стало лицо матери. Это от дорожной пыли; и у него самого тоже песок хрустит на зубах.
— Мама… Остановимся у реки, умоемся и позавтракаем.
— Да, сынок, — ответила мать, и нельзя было понять, от усталости или от глубокого горя ослабел ее голос. С печальной лаской скользнул ее взгляд по фигуре мальчика, его лба коснулась жесткая рабочая рука матери.
Они пошли дальше. У маленькой речки свернули в сторону, омыли пыль с лица, шеи и рук. Июльское солнце, только что поднявшееся над вершинами деревьев, сразу стало припекать. Они присели в тени кустов. Мать развязала узелок с едой; там оказалось полкаравая ржаного хлеба и четыре вареных яйца.
— Ешь, сынок, — сказала она. Сама отломила кусочек корки и по крошке стала отправлять ее в рот. Она жевала долго, медленно, как бы нехотя. Эдик очистил два яйца и одно насильно зажал в ладони матери.
— Ешь ты тоже. Ты и вчера ничего не ела.
— Мне не хочется, сынок.
— Нет, тебе нужно есть. Иначе не сможешь идти.
Эдик понимал, что мать бережет еду для него. Он был голоден, как всякий подросток, но ему было стыдно прикасаться к еде, когда мать ничего не ест. Он до тех пор настаивал, пока она не послушалась его… С жадностью уничтожая свой ломоть хлеба, Эдик глядел на спокойное течение речки и думал: «Может быть, это приток Айвиексты? Тогда поток воды дойдет до Даугавы, сольется с ней и потечет мимо нашего дома, в море. Через сколько времени эта вода может дойти до Карклаев?» Он так ясно представил себе домик на берегу Даугавы, где родился и вырос, дровяной сарайчик, колышек с привязанной к нему лодкой, развешанные на берегу рыболовные снасти и большой камень посреди двора, на котором мать стирала белье, как будто все это находилось здесь, перед его глазами. От этих мыслей сразу стало тяжело на душе. Еще тяжелее становилось, когда он вспоминал об отце, даугавском якорщике, о том, как он учил Эдика правильно грести, брал с собой на рыбную ловлю, как бранился, когда Эдик в первый раз один переплыл Даугаву — туда и обратно. Теперь отца больше не было. В самые первые дни войны он вступил в отряд истребителей и отправился ловить фашистских диверсантов, которых враг сбрасывал на парашютах для взрыва железнодорожных и телеграфных линий. Вместе с товарищами он уничтожил много таких диверсантских групп. Однажды его привезли домой тяжело раненным. Всю ночь он харкал кровью. Утром его положили в наспех сколоченный из досок гроб и зарыли в садике за домом. Потом и Эдику с матерью пришлось уйти.
Эдик положил пол-ломтика хлеба обратно к оставшейся еде. Хватит, больше не хочется.
Он отломил от куста сухой сучок и бросил вводу. Сучок медленно поплыл вниз по течению. Может быть, вода донесет его до Даугавы… Через Кегум… К дому. Там он заплывет в заливчик и пристанет к берегу у колышка, где привязана лодка.
Снова и снова его мысли возвращались туда, к родным местам, и ему представлялось, что он еще дома. Так хотелось этого. Из полусонных грез его вывело внезапное оживление на шоссе. Люди, спокойно шедшие по обочинам дороги, вдруг заторопились, побежали, испуганно перекликаясь. Одни ложились в придорожные канавы, другие спешили через открытое поле к опушке леса. Но до леса было около километра. Женщины с детьми прижимались к серым стенам здания, стоявшего у края дороги. Двое юношей на велосипедах промчались через мост — они еще надеялись доехать до леса.