Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы
Шрифт:
— Он у меня хороший сын, — сказал Екаб. — С малолетства я приучил его трудиться и быть серьезным. Пусть теперь живет своей жизнью и ладит с женой так же хорошо, как ладил со своими родителями.
Тут Симан вспомнил день своей конфирмации, и левая щека у него загорелась, как будто кулак отца вновь обрушился на нее тяжелым ударом.
Старуха Тилтнек заплакала, перечисляя достоинства Евы; в ее взгляде, обращенном на Симана, мелькнуло недоброжелательство.
Снова плясали и снова ели. С наступлением темноты затуманились головы людей, сильнее заговорили первобытные инстинкты. Казалось, комнату наполнила толпа фавнов; они говорили двусмысленности все смелее и грубее, стараясь перещеголять друг друга в непристойных остротах. То была насмешка старого, очерствевшего мира над стыдливостью юности, зубоскальство грязной повседневности над чистотой и мечтами молодых — первое испытание на том неведомом пути, на который Симан и Ева сегодня вступили. И чем больше они смущались и краснели, тем навязчивее преследовала их похоть старых фавнов.
Тогда Симану опять захотелось кого-нибудь ударить. Он сидел перед завывающей толпой, как загнанный в угол волк, и его рот подергивался, обнажая зубы. Но все думали, что он улыбается. Опьяневшая Ева сильнее прижалась к нему и положила голову на его плечо. Это его еще больше смутило, но застенчивый и просящий взгляд Евы вызывал сочувствие, и тогда в первый раз он отыскал под столом руку жены и дружески пожал ее. Ева сразу как будто расцвела и улыбнулась ему, благодарная за эту ласку.
После полуночи их отвели наверх и оставили вдвоем. Опять плакала мать; опять слышались насмешки стариков над их чистотой. Гости внизу продолжали шуметь и пить, а наверху, в темной комнате, стояла тишина. Симан не зажег свечи на столе у кровати. Пока Ева раздевалась, он стоял у окна и смотрел в сырую осеннюю ночь. За рекой был дом. Симан долго смотрел в ту сторону, но за окном клубилась тьма, шумело море, и ни в одном из окон серого дома не светился огонь… В комнате тоже было темно, я в самом темном углу сидело чужое существо, стыдливо дожидаясь ласк Симана. Симан знал, что теперь ему всю жизнь придется оставаться с глазу на глаз с этим чужим человеком, которого он не мог ни любить, ни ненавидеть. Для чего это понадобилось? Почему и земля и море вновь дождутся утра, а его жизнь этой ночью должна погрузиться в непроглядную тьму, без надежды на светлый день?
— Симан!.. — позвала его Ева. — Что с тобой?
Он еще раз посмотрел за реку. Там было темно.
Сорок лет они прожили вместе и вырастили несколько сыновей и дочерей.
У рыбачьей пристани гроб Симана Пурклава вынесли из моторной лодки и поставили на покрытый черным сукном катафалк. На колокольне раздавался погребальный звон. У церкви похоронное шествие на минуту остановилось, затем медленно двинулось дальше. Приходилось ехать потихоньку: дорога была песчаная и разъезженная. Старая Ева Пурклав хотела идти пешком за гробом своего мужа, но не хватило сил, и с полдороги ее усадили в повозку. На головах дочерей и невесток были черные шляпы с широким траурным крепом; каждая держала в руках по душистому венку из еловых веток; сыновья — Екаб и Мартин — шли без шапок, с выражением мрачной торжественности на загорелых лицах.
У ворот кладбища гроб открыли в последний раз, и семья посмотрела на темное, цвета меди, лицо, которое даже смерть не сделала светлее. В течение тридцати лет, с тех пор как его согнул ревматизм, старик Пурклав не лежал так прямо и не казался таким высоким. Седая борода была подстрижена, волосы причесаны на пробор с левой стороны, косматые брови бросали тени на запавшие глаза. Если бы Симан мог слышать сейчас, сколько хорошего говорилось о нем, такого, чего никто не высказывал ему, когда он был жив! Если бы глаза его могли открыться, он увидел бы заплаканные лица, опухшие, воспаленные веки — и, может быть, перестал бы жалеть о своей убогой жизни. Теперь он больше не видел и не слышал — и жалость родных трогала его так же мало, как теплый весенний ветер, в последний раз развевающий его седые волосы.
Мужчины подняли гроб на плечи и внесли на кладбище. Через пятьдесят шагов их сменили другие, а затем до могилы гроб несли друзья молодости покойного, такие же старые и седые, как он. Погребальный колокол звонил, на гроб сыпался песок, и женщины громко плакали. Когда все кончилось, кто-то из сыновей должен был поблагодарить пришедших на похороны. Екаб посмотрел на Мартина: ни одному не хотелось принимать на себя эту обязанность. Наконец, Екаб собрался с духом и, выйдя из толпы, сказал громко:
— От имени семьи сердечно благодарю за проводы моего… — тут он остановился и закончил тихим голосом: — за проводы моего дорогого отца к месту последнего упокоения.
Окончив свою короткую речь, он вытер пот и украдкой посмотрел на Мартина. Тот чуть улыбнулся, потому что в этой речи было одно слово, которое они не умели произносить, — оно говорилось в первый раз и прозвучало фальшиво. Они никогда не говорили «дорогой отец»; мысленно они называли его только стариком.
На лопату могильщика набросали мелких денег, затем посторонние разошлись, а семья осталась еще ненадолго у могилы.
— В будущем году нужно будет сделать ограду… — заговорил Екаб. Он был старший сын и наследовал усадьбу.
— Это должен сделать ты, — сказал Мартин.
— Я взял на себя похороны, — ответил Екаб. — Что же, мне одному обо всем заботиться?
— Дешевле ты не мог найти гроба? — отрезал Мартин. — Я бы постыдился такой покупать.
— Что же не купил лучшего? — не оставался в долгу Екаб.
Тут и сестры пришли на помощь Мартину, упрекая Екаба в том, что на похоронах не было музыки.
— Старик безусловно заслужил, чтоб его похоронили с оркестром.
— Почему же он не записался ни в одно общество? — протестовал Екаб. — Были бы музыка и знамена.
Наконец, матери удалось успокоить ссорившихся, и все с достоинством, молча пошли к морю. Но когда моторная лодка вышла в открытое море, ссора вспыхнула снова. Приходилось говорить громко, чтоб перекричать шум мотора.
— Ты подмазался к старику, потому тебе и досталось все! — кричал Мартин. — Но это не по закону, и я не успокоюсь, пока не получу своей доли.
— Старик сам так захотел, — ответил Екаб. — Разве я у него просил?
— Ты вертелся вокруг него угрем, это каждый видел!
— Отстань и не кричи, ты сидишь в моей лодке! — напомнил Екаб.
— В твоей? — издевался Мартин. — Ты ее делал?
— Если ты не замолчишь, я высажу тебя на мель! — грозил Екаб.
Мать пыталась примирить сыновей, но ее слабый голос пропадал в криках ссорящихся и шуме мотора. Ссора разгоралась все сильней и дошла до драки; братья бросились друг на друга. Младший был сильнее. Свалив Екаба на дно лодки, он уперся ему коленом в грудь и бил по голове. Оба были в крови. У черного сюртука Екаба оторвался воротник. Наконец, зятьям надоело смотреть на отвратительную драку, и они вдвоем затолкали Мартина на нос лодки.
— Это еще не все! — задыхался он, вытирая окровавленное лицо. — Он еще получит.
Заметив у поселка людей, зятья остановили мотор за третьей мелью и не подъезжали к берегу до тех пор, пока братья не умылись и кое-как не привели себя в порядок. Но на берегу драка началась опять, и все поселковые бездельники сбежались смотреть на нее. Затрещали жерди, полетели каменные грузила; наконец, явился полицейский и составил протокол. Тогда братья приутихли и вспомнили, что нужно идти домой справлять поминки. Они пошли вместе, не доверяя друг другу, и каждый боялся, что другой выльет лишний глоток водки.