Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Хорошо.
Он сделал несколько шагов, еще не вполне владея собою.
— Умрет, товарищи, один такой человек, как Петр Семенович Невский, и сколько сердец дрожит от желания быть таким, как он, и жить, как он, и геройски погибать, как он! Не забывайте этого дня!..
В землянке долго не знали о беде, постигшей отряд. Долго ждали вестей от своих. Много ночей провела Наталья без сна, слушая, не заскрипит ли снег под окном, не раздастся ль знакомый
Никто не являлся.
«Беда, — думала Наталья, — опоздаем. Не выедем в такие морозы».
И до того все здешнее опостылело ей, что решила она уходить с Алексеем, не ожидая отца.
Стоило закрыть глаза, как тотчас же появлялось солнце, горячее, красивое, веселое не по-здешнему, и с ним вся южная жизнь, которую со слов Алексея сказкою представляла себе Наталья. И Алексей в горах — сильный, веселый.
В канун Нового года Наталья начала всерьез собираться. Очень уж плох стал Алексей.
Мороз сушил его на глазах.
«Уж если и на Новый год тут останемся, проку не будет», — думала.
И решила сама сходить на деревню, к жене Чупрова, за санями и лошадью.
Только вышла под вечер, услышала далекий осторожный скрип лыж. Притаилась. Издали узнала — Васильков! Окрикнула. Но все же автомат с плеча сняла, приготовилась.
Он тоже стал подходить с автоматом.
— С добром идешь ко мне или как? — спросила одними губами.
— С бедой, Наташа. Петр Семенович погиб.
Дрожащими пальцами легонько коснулась сосны, как бы проверяя, выдержит ли та, и прислонилась щекой к шершавой коре ствола.
— Коротеев Никита Васильевич налетел на них той же ночью. Ну, на час какой-нибудь опоздал, вот беда. Зато, брат, до единого фрицев порубал. Каульбарса ихнего колхозники убили. Которые пробовали убежать, тех Чупров перехватил, — сказал Васильков, оживляясь. — Из любавинского колхоза в тот же час встало в строй восемнадцать человек. «За Невского, говорят, хотим отомстить!» Ну, и пошло! Из Егорова — девять, из Ольгинского — пятнадцать.
— Говори, Васильков, говори…
— Наш народ, знаешь, какой: смотрит, смотрит, а как навалится — ног из-под него не вытащишь. В наших деревнях, как узнали о Петре Семеновиче, все в один голос: «Собирай новый отряд!»
— А ты… ты что сказал?
— Подождать, говорю, надо Коротеева. Чем вас вооружать, чем кормить, кто вас знает! Ты что на меня так смотришь?
— Ничего.
…Как был обманчиво прост и счастлив тот невозвратный день, быть может, выдуманный, воображенный, когда она, простая, счастливая, впервые предстала перед Алексеем и поняла — вот ее жизнь! Не простой, не легкой вышла жизнь, но менять ее, искать другую, полегче, было нельзя сейчас.
— Когда же ехать располагаешь? — спросил Васильков. — Ты поплачь, не робей, твое дело женское. Кругом одна.
— Кругом одна, — повторила Наталья.
— Отвезу тебя с Алексеем, будь спокойна.
— Куда? — зло спросила Наталья. — Куда ж мне теперь от отца уезжать? Куда с родной земли побегу?
— Да что ж… отца не вернешь, а у тебя счастье в руках.
— Молчи. Чем жить будете, если уйду? В моих руках ведь все запасенное.
— Это точно.
— Ни одного дня нельзя терять. Иди, сзывай народ на Березовый заказ. На четверг. Навстречу Никите Васильевичу посылать надо.
— Созвать не долго. Вооружить-то чем?
— Это есть.
— А питание?
— И это есть.
— Ты не торопись, подумай. Если ехать, так я отвезу. Как же это, а?.. Твердо?
— Иди за народом. Ни дня нельзя терять, ни человека.
— Твердо?.. Алексей-то как же?
— Разговоры мы будем тут с тобой разговаривать! С нами останется Алексей! — и по-отцовски размашисто ударила ладонью по стволу.
Снег крупной охапкой осыпал ей плечи и голову. Она вздрогнула. Провела рукой по глазам.
— Твердо! — и пошла назад к землянке. — К себе, друг, не зову, ты прости, — бросила уже на ходу.
— Да я понимаю, как же, — растерянно сказал Васильков, сняв ушанку и слабо взмахнув ею вслед Наталье. — Значит, на четверг?
— На четверг.
— К полудню собирать?
— К полудню.
Поднималась метель, и лес задымился шуршащею снежною пылью. Снежинки были колючи, и лицо больно горело от них, точно кожу прокалывали тупыми иголками.
Но кровь текла не по лицу — по сердцу. Валами валила вьюга, крепчая, как волна в океанском шторму.
«Ну что ж, подождем… Как он пел про бурю-то? — и вспомнился ей предоктябрьский вечер и Коротеев. — «Ты подуй, подуй, ветер-батюшка!..» Нет, не то… А хорошо пел… «Мети, метель, заметай тепло, выноси меня на вольную волюшку…» Ах, опять не то… Но придет же мой день! Придет! Все вспомню!..»
Проваливаясь в снег, натыкаясь на погребенные в сугробах заросли мелкого ельника, Наталья с трудом добралась до землянки. И обомлела. У входа стоял Алексей.
— Ты все слышал? — робко спросила она.
Не отвечая, он взял своей горячей, воспаленной рукой ее одеревеневшую на морозе руку.
— Я так тебя знаю, Наталья! — волнуясь, сказал он. — Сто человек пело бы и ты среди них — сразу узнал бы твой голос. Сто человек шло бы — твой шаг узнал бы. Знал я, что ты так поступишь.
— Ведь нельзя, Алешенька, иначе, — сказала Наталья, точно прося прощения за то, что она одна так быстро решила их общую судьбу. — Прости меня, родной, нельзя иначе… Одна из семьи осталась я.