Собрание сочинений. Том 5
Шрифт:
— Теперь жмите отсюда. Корольков выходит к городу, — досказал он Корнееву, ощупью идя к своему «виллису».
Когда полковник Корольков с тремя танками выскочил на южные окраины города и бегущие немцы показались на дорогах, когда генерал получил от Корнеева донесение, что с северо-востока на него наваливаются немцы, отступающие к городу под нажимом наших главных сил, и что слышна наша артиллерия, когда Шевчук вступил в бой с немецкими танками, пытающимися пробиться на юго-запад от города, когда начальник штаба доложил, что Иван Иваныч выслал им в помощь бригаду и, кажется, доволен их действиями, когда он увидел танк Эсадзе, шедший с открытым люком, и самого командира, машущего красным флажком и кричащего: «Товарищ генерал, разрешите… моя
— Ну что ж, — сказал он начальнику штаба, — вполне приличная ночь, Александр Петрович. Как вы считаете?
— То есть не то что приличная, а… просто удивительная ночь…
— Не надо лишнего говорить. Просто хорошо перебазовались. — сказал он, с удовольствием произнося это слово. — Чистенько перебазовались, мне кажется…
1944
На шоссе
Москва кончается в сущности за Подольском. И почти сразу же начинается огромное поле отшумевшего сражения, идущее к западу вдоль пути на Малоярославец, Медынь, Юхнов и Рославль — к Бобруйску. За линией фронта шоссе пересекает Березину и через Брест выходит к Варшаве. Места звучные, памятные…
Нет ни одного города на этой старой военной дороге, который не был бы воспет то в летописях 1812 года, то в сводках Совинформбюро за годы Отечественной войны, но есть немало и таких, что обессмертили себя дважды.
Дорога эта, с тех пор как ее помнят русские люди, всегда приводила к победе. В сущности, это был кратчайший путь из Москвы не только к Варшаве, но и к Берлину. С годами положение изменилось лишь в том смысле, что теперь из Москвы на Берлин не одна дорога, а больше. Овеянная славой 1812 года, столбовая Смоленская дорога, она же Можайская, ныне стала Минскою магистралью…
За Подольском, за его чистенькими, точно выставочными огородами у каждого дома, за его аккуратными улицами, по которым — это было воскресенье — шли люди с лопатами и граблями в бумажных футлярах, напоминающими издали теннисные ракетки, за рядами новых жилых домов, убегающих в открытые поля, за другими деревнями и селами — почти сразу, без долгого предисловия — начинается окраина сражения, которое, подобно лавине, шло летом 1941 года на восток, а зимой повалило с востока на запад.
Точно гигантский ледник прополз по этим местам. Он изломал леса, разметал мосты, вдавил глубоко в землю деревни, размолол города. За два года сгорело столько деревень, сколько не сгорело, должно быть, за много веков. Немец хотел отбросить Россию к дикой, пещерной жизни, чтобы десятилетиями бродили мы одичавшими толпами по выжженным равнинам, по вырубленным лесам. Этого не произошло. Не оказалось на свете силы, способной повернуть нас назад.
С шоссе, бегущего к Варшаве, видно, как с каждым днем нарастает жизнь в местах, казалось бы на век умерщвленных.
Первый звук рассвета вблизи Малоярославца оказывается ревом трактора. Истерзанный город, составленный из отдельных, почти не связанных друг с другом кусочков, тесно окружен густозеленым морем озимей, темными полосами яровых. Огороды своей гофрированной отделкой украшают все пустыри между домами, свисая даже по краям крутых оврагов и прижимаясь к шоссе вблизи регулировочных пунктов. Огороды в садах, огороды на площадях, огороды вокруг сараев, даже в палисадничках перед учреждениями и магазинами. На подоконниках вместо излюбленной герани торчит рассада в ящиках из-под мин или в немецких касках.
Деревни по сторонам шоссе, то чудом уцелевшие, то выжженные дотла и закопавшиеся в землю, — безлюдны: все на полях. Изредка вприпрыжку промчится мальчишка лет двенадцати с холщовой сумой за плечами — колхозный рассыльный
Он останавливает любую машину:
— По колхозной надобности! — и смело лезет в кузов, будь это «бьюик» или «виллис».
Время от времени вдоль шоссе попадаются груды мешков с картошкой и узлов с пожитками, охраняемые дремлющими ребятами. Рядом горят костры. Женщины помоложе хлопочут у чугунков, постарше — пасут поджарых коровенок с глазами диких коней. На языке дороги — это возвращенцы. Немцы сняли их в свое время с насиженных мест и увезли за собой. Отбитые от немцев где-нибудь на Могилевщине или отсидевшиеся от них в глухих лесных болотах, они сейчас же развели на новом месте огороды, посадили картошку и только потом — сняв урожай — стали потихоньку путешествовать в родные места.
Колхозный плотник Павлов из-под Мятлево, сбежавший от немцев на территории Белоруссии, возвращаясь домой, поставил двенадцать изб, восстановил четыре моста. Он говорит:
— Ребятишки просят: «Дедушка, сделай нам домик, холодно нам в землянке». Ну, я не ирод. Обстраиваю народ, помогаю государству.
Деревни вдоль шоссе поблескивают новыми срубами, точно места эти заселяются первыми поселенцами, но еще много и землянок, и блиндажей, и утепленных шалашиков.
— Писала я на фронт своему, он против, — говорит хозяйка такого шалашика, румяная бойкая красноармейка с таким веселым лицом, будто выпадало на ее долю одно хорошее.
— Отчего же против?
— Да чего ж нам, сами подумайте, старую избу отстраивать? Пожили, слава богу, в ней. Теперь думаем получше домишко поставить, комнатки на четыре, по-городскому. А дело это сейчас не под силу. Отвоюемся — тогда вот…
Мысль о том, что после войны жизнь непременно должна стать еще лучше, чем была, волнует многих. Деревни возрождаются часто на новых местах, а не там, где их столетиями держал помещик, а потом привычка к родному месту; из низин они перебираются на высокие косогоры, от болот — на берега рек, с проселка — к большаку. Иные деревеньки вдруг начинаются, казалось бы ни с того ни с сего, возле брошенной войсковой баньки или пустого интендантского склада, с обширными навесами и полуподвалами. Это не случайность, а тонкий расчет, экономия сил и времени. Интендантский складчишко — уже готовая колхозная кладовая, — хотя колхоза собственно сегодня еще и нет по причине малочисленности населения, но он будет. Родится и колхоз. А кстати рядом проходит военная дорога — ««жердянка». Она тоже не должна зря пропадать, она удобнее, чем мокрый горбатый проселок, и ее следует как можно скорее обжить, использовать «на все сто».
От «Красного Ручья» сохранилась всего одна изба, но табличка с названием деревни гордо поблескивает на стволе старой березы, как раз напротив одиночки-избы. Хозяин ее — не довелось мне повидать его лично — получает почту за всех отсутствующих односельчан и отвечает всем землякам на фронт. Пробовали его переселить куда-нибудь поближе к уцелевшим деревням, отказался: «Что ж деревне-то — пропадать? Как я стерегу деревню, так о ней имеется понятие, а уйдешь — сотрется из памяти; а людям, как вернутся, куда итти?..»
Упрямый старик так и сторожит свою исчезнувшую, но живую в сознании людей деревеньку. В глухом, обкусанном сверху лесу стучит топор. Среди хаоса поваленных деревьев поет пила.
На безлюдной поляне, вдали от человеческого жилья, высится братская могила, убранная почти свежими цветами. Кто и откуда приходит к ней? Кто бережет ее для потомства? Спросил об этом. «Все ходят, — сказал подросток-пастух. — Проезжающие и проходящие — все ходят. Може, свой брат тут лежит».
Слились с землей и бесславно исчезли в ней лишь «немецкие выселки» — кладбища фрицев; но почти у каждой деревни есть такие свалки в безыменных оврагах и балках, о них говорят с презрением, с ненавистью, как с местах грязных, ни на что хорошее не пригодных. Хорошее слово: «немецкие выселки»! На века б сохраниться ему как названию свалочных мест за нашими городами и селами.