Собрание сочинений. Том 5
Шрифт:
И тут я на одно мгновение представил себе стихийную волю красноармейца к движению вперед, волю, которая не терпит замедлений, не поддается усталости, не скупится на выдумку и переполнена таким ярым вдохновением, перед которым отступает все обыденное, среднее, будничное; а в душе человека загорается огонь страстной отваги, и она томится, если не побеждает, а побеждая — ликует, потому что нашла свое высшее счастье.
Передо мною лежали вещи, которым следовало салютовать. Они выглядели участниками славы. Они были оружием вдохновения самого народа, который не разделял себя на саперов, стрелков, танкистов, автоматчиков, а, наоборот, всех объединял в профессии воина, которому незачем кого-то поджидать для того, чтобы спешить к победе.
И дороги стали мне эти «линкоры» и «пловучие пулеметы» пехотинцев, состряпанные уставшими руками в короткие часы досуга между боями, и было приятно, что вещи эти не сгниют на пустынном берегу реки, а еще послужат и вернутся, как старые верные друзья, к тем, кто строил их.
— Куда же их теперь? — почтительно спросил водитель, побежденный тем, что увидел, а еще более тем, что он представил себе.
— На нас рек хватит, — ответил боец. — Куда надо, туда и потребуются.
— Да, это нельзя бросать, — мягко согласился водитель. Он дал газу и, отъехав с полкилометра, сладостно вздохнул и удивленно покачал головой:
— Ну, и боец у нас пошел!
1944
Маневр
Генерал в солдатской гимнастерке с полурасстегнутым воротником и в серых от пыли сапогах стоял у дороги, задумчиво покусывая травинку. Пот подсох на его буром от загара лице, и от этого лицо казалось старым, морщинистым. Мимо шли пленные немцы.
Потом он, не спеша, прошел вдоль дороги к хутору, прислушиваясь к суетливому бормотанию мелких и редкому откашливающемуся говору крупных орудий, которые гулкими ударами до того наполняли воздух, что он казался сотканным из одних шумных толчков.
День был безветренный, но на дорогах пылило. Это были принеманские песчаные солончаки. Крохотные рощицы рассредоточенно карабкались вверх по песчаным холмам, кое-где объединяясь в лески и снова разбиваясь на отдельные звенья. Из каждой группы деревьев слышались рычанье и фырканье танков, лязг гусениц, неистовый треск мотоциклов. Ко всему тому, что раздавалось на земле, прибавлялся однообразный гул в небе. Самолеты, то отчетливо видные, то идущие на огромной высоте и сливающиеся с воздухом, все время ощущались над совершенно безлюдными холмами. Иногда грохот обрушивался на поле только что сжатой ржи. Иногда над черепичной крышей хутора вздымался бледный огонь дневного пожара.
Вдруг мины забарабанили по скату одного из дальних холмов. Он из зеленого стал желто-черным, потом ярко-желтым, как дюна, а вскоре исчез, точно его стерли резинкой. «Мессершмитты» оголтело пикировали на каждый лесок, с разгона заглядывая в его глубины. Однако огня они не открывали ни разу.
— Забеспокоились, сукины дети, — довольно оказал генерал, поглядывая вверх. Лицо его сразу помолодело и от улыбки стало привлекательнее. — Ищут меня, а найти не могут. Третьего дня я велел подать голоса рациям на танках. В эфире образовалась толкучка. А потом — сразу стоп, молчание. Ну, вот они с ног сбились, разыскивают, куда я сбежал.
С запада надвигалась длинная, верст на пятнадцать, туча дыма.
— Горит, — сказал литовец, хозяин хутора. — Как пожар, значит немец домой собирается.
— Нет, мы не пустим его домой, — спокойно произнес генерал. — Не для этого воюем. Мало они еще биты. Мне безразлично, чего они хотят. Мне важно, чего мои люди желают, — и генерал кивнул на грохочущие, вспыхивающие, тлеющие и вставшие пыльными столбами холмы, на которых даже в бинокль не удавалось приметить ни единой живой души.
Присев на старое бревно у колодца, генерал знаком руки попросил карту и углубился в нее, поглаживая лоб. Он поджидал пехоту, чтобы передать ей этот участок сражения, а самому с танками нырнуть в топкие леса и объявиться на левом фланге немцев, где его никто не ждал. Пехота еще только подходила, но он, не ожидая даже первого ее батальона, давно уже стал по одному выводить из боя танки и направлять их по лесному маршруту. Сейчас он представлял себе, где они могут быть, и тем особым чувством, которому нет названия, понял, что все дойдут во-время. Пожалуй, следует только поторопить самоходную артиллерию. Он оглянулся, и адъютант, наблюдавший за генералом с крыльца, подбежал, прослушал и передал распоряжение насчет артиллерии.
Держа груду карт подмышкой, подошел тучный, веселый и подвижной начальник штаба. Все было уже уточнено до мельчайших деталей, и все-таки многое должно было произойти не совсем так, как запланировано. Однако все возможные изменения, отклонения и неожиданности, которые сейчас нельзя было предвидеть, имели свои ориентировочные места, как еще не открытые элементы в менделеевской таблице. Вместе с начальником штаба генерал кропотливо намечал пункты и этапы всех возможных случайностей.
Теперь оставалось последнее — добиться намеченного. Войска, которые, быть может, уже этой ночью будут сражаться, не все сразу, и во всяком случае не все время, сумеют видеть генерала возле себя, а он тоже будет лишен возможности ежесекундно влиять на них. Значит, надо сделать это сейчас, до боя. Радио давало ему возможность говорить с каждым танком и видеть глазами экипажей все поле сражения так же отчетливо, как если бы он видел его, стоя на высоком холме с подзорной трубой в руках, подобно генералам прошлого столетия. И он поговорил с бригадами, потом с батальонами.
Начальник политотдела еще с утра созывал коммунистов и комсомольцев, беседовал с людьми, идущими в бой впервые. Задача была ясна всем до последней черты. Генерал спросил, где теперь сам начальник политотдела. Оказалось, что тот уехал проведать только что раненного офицера, а потом собирался посетить батальоны, с утра ушедшие в лес.
— С охраной? Опять без охраны?.. Ну, знаете…
Прирожденный политработник, мастер растить людей и добиваться от них предельного напряжения сил, начальник политотдела был в то же самое время откровенным врагом всякой писанины и заседательства. Заседаниям и совещаниям он предпочитал непринужденную, без повестки дня затеявшуюся беседу, откровенный разговор с офицерами, с бойцами. Этот скромный, редко отдыхающий человек любил говорить, что хорошая партийная работа должна растворяться в деле, как растворяется сахар в стакане чая.
— Сахар ведь никто не хвалит, — говорил он, — чай хвалят. И правильно.
Подтверждая свой афоризм, он самоотверженно растворялся в деле. Генерал любил его, было приятно думать об этом человеке. Но сегодня нельзя было чересчур предаваться воспоминаниям или размышлять о чем-то другом, кроме завтрашнего сражения.
Генерал подготовлял свой завтрашний день так, будто только теперь и должна была начаться его настоящая жизнь. Он был молод, ему не было еще сорока. Генерал он тоже был молодой, но уже с именем, не единожды упомянутый в приказах Верховного Главнокомандующего, с пятью орденами и пятью нашивками за ранения (три легких и два тяжелых). Бойцы говорили о нем: «наш» — и вступали в горячие споры, если кто-либо сомневался в их генерале.
Генерал был так молод, что воспоминания о родной Тараще легко объединялись у него с воспоминаниями об Академии, а дни, когда он командовал батальоном, перемежались с днями, когда он под Котельниковом водил в бой танковую бригаду, находясь под командой Павла Алексеевича Ротмистрова. И все это было так недавно, что, казалось, могло заполнить собой каких-нибудь двести — триста дней жизни. Сражений у него было гораздо больше, чем каких-либо иных событий. Поэтому, готовясь к ним, он забывал обо всем остальном. Люди, с которыми он завтра будет сражаться, предстали сейчас перед его мысленным взором. Он перебрал каждого из них и ни в ком не усомнился.