Я не играю в демократа,когда от Родины вдаливсей шкурой чувствую как браталюбого нищего земли.Я не играю в гуманиста,когда у драного плетняпод переборы гармонистакрестьянской песней ранен я.Я не играю в либерала,когда хочу, чтобы сперважизнь у людей не отбиралаих небольшие, но права.Я не играю в патриота,когда под волчье улюлюхриплю в тайге в тисках болота:«Россия, я тебя люблю».Я не играю в гражданиназемного шара, если мнетак жаль тебя, парижский рынок,с Арбатом старым наравне.И ни в кого я не играю,ни у кого не в кабале,или в избе, или в вигваме,на сцене или в кабаке.Ни тем, ни этим не в угодуя каждый день бросаюсь в бойи умираю за свободу —свободу быть самим собой.1972
Помпея
Человек расползается, тупея,если стала
сила духа в нем слаба.Человек погибает, как Помпея,вызывая Везувий на себя.Жажда власти или пошлая славачеловека закрутила, повела,но уже бурлит в котле подземном лава,та, которой сами люди – повара.Не жалеет лава храмов, пьедесталови врывается, в звонок не позвонив,слепки делая с людей, как их застала,плоть сжигая, сохраняя позы их.Что оставит бездуховность? Слепки лени,слепки рабства, слепки чванства без стыда,слепки оргий, деловых совокуплений,а внутри всех этих слепков — пустота.Человеку лестью хочется взбодриться.В подхалимстве он купается, урча,нежась, будто в бане мраморной патриций,а вулкан уже дымит из-за плеча.Человек сидит, в подпитии пупея.Он забыл, что он давно не человек,он забыл, за что наказана Помпея,а забвение всегда — начало бед.Как играют пузырьки внутри бокала!Но лежит уже в Помпее кабакачерный пепел раздраженного вулканана распятых цыплятах табака.1972
Детский крик
Раздражающий детский крик,вызывающий нервный тику любителей мертвого часа,в Коктебель по-бунтарски проник,и терпенья создателей книг,так сказать, переполнилась чаша.Никакой не поможет щит.Что-то ползает, что-то пищитпод ногами у соцреализма.Детский лозунг: «Война – творцам!»Не в пример деловитым отцам,дети, словно с цепи сорвались вы.Мальчуган-курнопеля жесток.Он свистит в милицейский свисток,чтоб роман у папули не вышел.И, скача на одной ноге,швыранула дочь критика Г.в его «Эрику» – косточки вишен.Дети лают, коверкают «эр»,дети папам сбивают размер,то лягушку на стол им подложат,то ревут, рифмовать не веля«зрелость – смелость», «земля – Кремля»,«трактор – трактом» и «площадь – полощет».И в искусстве есть мертвый час,убаюкивающий нас, —лень, одышка, отрыжка, зевотца,но не вечен духовный тупик —будет чей-нибудь детский крик,в мертвый час он прорвется, взорвется.Детский крик по-язычески дик,но что он справедлив и велик,не поймет либо дуб, либо – дура.Жизнь кричит, мертвечину поправ.Детский крик раздражает? Он прав.То же самое литература.1972
Признание властолюбца
Л. Палею
Быть может, в мире все – борьба за власть:ораторство, кокетство, дружба, страсть.Борьба за власть – у петуха, у квочки.Власть над природой – это цель наук.Природе без борьбы за власть – каюк,и в детсадах – борьба за власть в песочке.Поэты относились все векак борьбе за власть как будто свысока,но тщились быть духовными отцами.Мне вроде никакой не нужен сан,а между тем я – властолюбец сам:борюсь за власть над чьими-то сердцами.1972
Под поездом
Ты вся сжалась внутри. Что тебе до признаний лирических,если, будто бы Кедрин, какою-то темной рукойтвой любимый был выброшен в двери одной электричкии раздавлен летящей навстречу другой.Это было три года назад, но в затравленной вдовьей придавленноститы, пытаясь раскрыть свои губы навстречу моим,в страхе шепчешь, меня оттолкнув: «Я предательница!» —и твой суд над собою палачески неумолим.Ты боишься мужчин. Всюду чудится скользкое, низкое.Как спасательный крошечный круг, обручальное светит кольцоИ когда утешаю неловко тебя, «Вы неискренни!» —защищаясь, бросаешь мне больно в лицо.Ты на пляже лежишь. Твое тело красиво и молодо.Чьи-то сальные взгляды купальник бесстыдно сдирают с тебя,и не видит никто, что колесами ты перемолота,что грохочут они до сих пор, твои ребра дробя.Но не видишь и ты мертвым взглядом, из времени выпавшим,да и видеть не хочешь — не веря мне, будто вралю, —что я тоже под поезд любовью из поезда выброшени что я под колесами тоже предсмертно хриплю…1972
Раны
Дине Гура
Был я столько раз так больно ранен,добираясь до дому ползком,но не только злобой протаранен —можно ранить даже лепестком.Ранил я и сам – совсем невольнонежностью небрежной на ходу,а кому-то после было больно,словно босиком ходить по льду.Почему иду я по руинамсамых моих близких, дорогих,я, так больно и легко ранимыйи так просто ранящий других…1972
Последние две строчки взяты из стихотворения киевлянки Дины Гура с ее разрешения и чуть перефразированы.
Ум и глупость
Ума прибавилось, а глупость не ушла.У глупости добрейшая душа.Крольчиха-глупость, пыла не убавив,дружб ищет в скользком обществе удавов.Ум усмехается: «Эх, глупость, поумней.Дружб не ищи в чешуйчатом семействе.Ты не найдешь тепла в
холоднозмействе.Холоднозмей — всегда холоднозмей».Бодрится глупость: «Но под чешуей,надеюсь, человеческое что-то…»А ум: «Не знаю, глупость, чьей женойты можешь быть — вот разве идиота.Ты скажешь мне, что идиотом былв глазах у пресмыкающихся Мышкин,но и у глупости хорош наивный пылхотя бы при каком-нибудь умишке.То ты кричишь: «Вперед!», кричишь: «Ура!»,то плачешь о последствиях «Впереда»,то, как баран на новые ворота,глядишь на подлость, что, как мир, стара.Свои надежды, глупость, прекратина доброту чьего-то подаяньяи благородный пыл негодованьяв спокойное презренье преврати».Я слушал спор внимательно весьма,то гордостью, то трусостью терзаем,что я — хозяин своего ума,но глупости своей я не хозяин.Есть глупость негодяя и скота.Есть подвиг безрассудства у обрывов.И человек – не человек, когдав нем нет блаженной глупости порывов.Что это означает – «поумнеть»?Когда душа безверья яд пригубит?Пусть лучше изменяет память мне,но пусть со мной доверчивость пребудет.Ум, ты не будь насмешливо угрюм!Святая глупость, не умней, пошлея!Не уважаю поглупевший уми глупость поумневшую жалею.1972
«Как бы я в жизни ни куролесил…»
Гале
Как бы я в жизни ни куролесил,весел – невесел, трезв или пьян,где-то в Непале или в опале, —как ни взлетел бы я, как бы ни пал,как бы молиться судьба ни велела,нету молитвы другой у меня:«Только бы, только бы ты не болела,только бы, только бы не умерла».Если на улице вижу больницу, —мысль о тебе, будто нож под ребром.Кладбищ нечистая совесть боится.Местью грозят: «Мы ее отберем!В тех, кто любимых пытает, — нет Бога.Смерти страшней истязанье твое.Пусть отдохнет. Ее спрячем глубоко,чтобы ты больше не мучил ее!»«Боже! — кричу я всей болью глубинной. —Что мне бессмертья сомнительный рай!Пусть я умру, но не позже любимой —этою карой меня не карай!»1972
Горная дорога
К. Гердову
Куда мы торопимся, Костя,маджари едва пригубя?Мы к небу торопимся в гости, —я правильно понял тебя?В горах ни корысти, ни гневунет места – все небом полно.А вдруг мы понравимся небуи нас не отпустит оно?Идем, как по бывшим державам,по скалам, где плеск родника,по листьям, как будто по ржавымдоспехам солдат Спартака.Идем по пронесшимся бурям,по грудам литых желудей,как будто по замершим пулям,когда-то летевшим в людей.Кто принял историю мирав свою негигантскую грудь,того навсегда распрямило,того никому не согнуть.Подумаем, Костя, о вечномнад палыми листьями лет.Пусть мужество будет беспечным —а хитрого мужества нет.Вся хитрость Язона от рабства.Нет неба в таком везуне.До неба тому не добраться,кто слишком хитер на земле.А мы предпочли без обидыпод юное это виноруну золотому Колхидыпростого барашка руно.Нет женщин вернее дороги.Нам с нею прекрасно втроем,мы, словно античные боги,ее за собою ведем.Дорога и двое сильных —великий триумвират.Но с нами в сандалиях пыльныхидут и Платон и Сократ.А может быть, и мушкетеры,и даже булгаковский кот,и тот незабвенный, которыйсо всеми идет, кто идет.И дикое яблоко ловкомне в руку летит, и – в рукес притихшею божьей коровкойна влажной зеленой щеке.Гагра, октябрь 1972
Удивительный памятник
У подножия Гагринского хребтаесть один удивительный памятник.Гробовая плита, словно парус, взвита,нагоняя на кладбище панику.Строго траурен цвет, но печали в нем нет,потому что резцом ненавязчивымв этом камне воспет двадцати с лишним летЗакарян Арутюн Амазаспович.С фото, видимо, он в мрамор переведен.Белозубый стоит, улыбается,и в руках белозубый аккордеонулыбается, как полагается.Над курчавым вихром кепор-аэродромна бочок упоительно сдвинут,и живым серебром под грохочущий громАрутюн Амазаспович вымыт.Ему надпись к лицу: «Сыну, мужу, отцу…»Озорно он играет, покачивается.Можно быть и отцом, но таким молодцом,что и после конца не оканчиваться.Голосила родня, его хороня.Начертали: «Погиб трагически…»А у ног задарма на дорогу хурмаи открытое пиво египетское.С жизнью кончен расчет, но великий почетпосле смерти остаться личностью.Вниз туман течет — его к людям влечет.Тянет вечностью, тянет античностью.Арутюн Амазаспович, людям ты рад.Пальцы вбей в инструмент, выше голову,чтобы звуки, как град, чтоб вспорхнули с ограджестяные могильные голуби.Кто патриций, плебей — не пойму, хоть убей,ведь играют крестьянские клавишидля морских зыбей и для всех голубей,не забыв жестяных, что на кладбище.Смерти нет для того, в ком живет родствос миром подлинным, а не монашеским.Еще встретимся мы и вкусим хурмы,Закарян Арутюн Амазаспович!Гагра, октябрь 1972