Собрание сочинений
Шрифт:
— Да! — повторила Фрэнни — бледная, однако сияющая и тоже, очевидно, приговоренная любить Лесажа, пока не умрет.
Зуи молча покурил сигару.
— А в Дике Хессе меня так угнетает, — сказал он, — так печалит,так приводит в ярость или там еще куда, — первый сценарий, который он сделал Лесажу, был неплох. На самом деле — почти хорош.Его мы первым снимали на пленку — ты его, по — моему, не видела, ты тогда в школе училась, что ли. Я играл молодого фермера, который живет с отцом. Мальчик подозревает, что терпеть не может сельское хозяйство, к тому же они с отцом живут кошмарно трудно, поэтому когда отец умирает, мальчик продает всю скотину и строит большие планы, как переберется в большой город и станет зарабатывать. — Зуи снова взял снеговика, но трясти не стал — просто повертел в руках за подставку. — Там славные куски были, — сказал он. — Я продал всех коров, но все равно выхожу на пастбище за ними приглядеть. А когда у меня с подружкой прощальная прогулка, перед тем как мне ехать в большой город, я ее все к тому пустому пастбищу увожу. А уже в городе, когда нахожу работу, все свободное время я околачиваюсь на скотопригонном дворе. И наконец в час пик на главной улице одна машина сворачивает налево и превращается в корову. Я бегу за ней, и тут светофор мигает, и меня сбивают — затаптывают. — Он тряхнул снеговика. — Такое, наверное, можно смотреть, и когда ногти на ногах стрижешь, но после репетиций хотя бы не тянуло убегать из студии домой крадучись.По крайней мере, довольно свежо, и Хесс сам его написал, а не потому, что такова банальная
214
Аллюзия на 9 главу трактата «Чжуан-цзы» китайского философа, одного из основателей даосизма Чжуан-цзы (ок. 369–286 до н. э.): «Когда же появились мудрецы, то [умение] ходить вокруг да около, прихрамывая, стали принимать за милосердие; [умение] ходить на цыпочках — за справедливость, — и [все] в Поднебесной пришло в замешательство. Распущенность и излишества стали принимать за наслаждение; сложенные руки и согнутые колени стали принимать за обряды. И [все] в Поднебесной стали отделяться друг от друга» (пер. Л. Поздеевой).
Фрэнни смотрела на залитое солнцем выгоревшее пятно на ковре у рояля, и губы ее зримо двигались.
— Все это просто умора, ты себе не представляешь, — сказала она с почти неощутимой дрожью в голосе, и Зуи перевел на нее взгляд. Бледность ее подчеркивалась тем, что она не накрасила губы. — Ты говоришь то, что я вроде как пыталась сказать Лейну в субботу, когда он стал кидать камешки в мой огород. Прямо посреди мартини, улиток и прочего. То есть беспокоит нас не совсем одно и то же, но, мне кажется, одинаковое, и причины одни. По крайней мере, так звучит. — Тут Блумберг у нее на коленях поднялся и, скорее по-собачьи, нежели по-кошачьи, принялся топтаться кругами, отыскивая позу для сна поудобнее. Фрэнни рассеянно, однако эдак наставнически, мягко положила руки ему на спину и продолжала: — Я-то дошла уже до того, что сказала себе — вот прямо вслух, как полоумная: «Если я еще раз услышу от тебя хоть одну колкость, придирку, хоть одно слово не по делу, Фрэнни Гласс, между нами все кончено — и точка». И некоторое время я вела себя не слишком плохо. Где-то с месяц, не меньше, если кто говорил что-то слишком школярское, фуфловое, или что до самых небес смердело ячеством или чем-то вроде, я хоть помалкивала в тряпочку. Ходила в кино, или сидела часами в библиотеке, или как ненормальная писала работы по комедии Реставрации [215] и прочей белиберде, — но, по крайней мере, приятно было какое-то время не слышать собственный голос. — Она покачала головой. — А потом, как-то утром — бац, бац, я снова завелась. Всю ночь не спала почему-то, а к восьми нужно было на французскую литературу, поэтому я наконец просто встала, оделась, сварила себе кофе и пошла через студгородок. Хотелосьмне одного — ужасно долго ехать на велосипеде, но я боялась, что все услышат, как я беру велик со стоянки, — там же непременно что-нибудь грохнется, —поэтому я пришла в корпус пешком и села.Долго просидела, а потом встала и давай выписывать по всей доске фразы из Эпиктета. [216] Всю переднюю доску исписала — я и не знала, что столько из него помню. Потом стерла — слава богу! — пока остальные не пришли. Но все равно полный детский сад — Эпиктет бы меня за такое возненавидел, — но… — Фрэнни помедлила. — Не знаю. Наверное, мне просто хотелось увидеть на доске приятноеимя. В общем, с этого все опять началось. Я весь день придиралась. К профессору Фэллону. К Лейну,по телефону. К профессору Тапперу. Все хуже и хуже. Я даже стала придираться к соседке по комнате. Господи, бедненькая Бев! Я стала замечать, как она смотрит на меня — словно надеется, что я решу съехать из комнаты, а вместо меня поселится кто-нибудь хотя бы вполовину приятный и нормальный и даст ей хоть капельку покоя. Просто ужас! А ужас-то в чем — я же знала,что зануда, знала,какую на людей тоску нагоняю, даже обижаю их, — и все равно не могла умолкнуть! Не могла непридираться, хоть тресни. — Мягко говоря, distrait, [217] она умолкла и только придавила блуждающий зад Блумберга. — Но самая жуть была на занятиях, — браво сказала она. — Просто жуть. Вот стукнула мне в голову мысль — и я никакне могу ее оттуда прогнать, — что колледж — просто еще одно тупое, бессмысленноеместо на свете, оно только наваливает сокровища на землю и все такое. [218] То есть, сокровища — это же сокровища, елки-моталки. Какая разница, деньги это, собственность или даже культура — или даже просто обычные знания? По-моему, в точности одно и то же, если упаковку снять, — и до сих пор мне так кажется! Иногда я думаю, что знания — ну, когда это знания ради знаний — хуже нет. Во всяком случае, их труднее всего простить. — Нервно и как-то необязательно Фрэнни одной рукой провела по волосам. — Наверное, меня бы все это так не угнетало, если б хоть изредка — хотя бы изредка —появлялся вежливый формальный крохотный намек, что знание должноприводить к мудрости,а если нет,это просто отвратительная трата времени! Но его никогда не появляется! В студгородке никогда и шепоткане услышишь, что мудрость должнабыть цельюзнания. Даже слово «мудрость» почти не говорят! Хочешь, смешное скажу? Очень-очень смешное? За почти четыре года колледжа — клянусь, это правда— почти за четыре года учебы в колледже я припоминаю единственный раз, когда услышала слово «мудрец», — на первом курсе, на политологии! И знаешь, в какой связи? Про какого-то милого олуха, престарелого государственного мужа, который заработал себе состояние на фондовой бирже, а потом поехал в Вашингтон и стал советником президента Рузвельта. [219] Ну честноже! Четыре года в колледже — почти! Я не утверждаю, что это со всемибывает, но меня так бесит,когда я об этом думаю, что можно умереть. — Она прервалась и, очевидно, углубилась в обслуживание интересов Блумберга. Губы ее были немногим темнее бледного лица. А кроме того, чуть обветрились.
215
Реставрация — период правления английского короля Карла II (1660–1685). Комедия этого периода характеризуется антипуританской направленностью и циничной откровенностью в описании быта и нравов английской аристократии.
216
Эпиктет (ок. 50 — ок. 140) — римский философ-стоик. Его «Беседы», содержащие моральную проповедь (центральная тема — внутренняя свобода человека), записаны его учеником Флавием Аррианом.
217
Рассеянная (фр.).
218
Аллюзия на Лк. 12:16–21.
219
Речь может идти о Бэзиле О’Конноре (1892–1972), американском юристе и предпринимателе, входившем в т. н. «Мозговой трест» советников 32-го президента США (1933–1945) Фрэнклина Делано Рузвельта (1882–1945); впоследствии возглавлял организацию «Красного креста» (1944–1950).
Зуи не отрывал от нее глаз — ни прежде, ни теперь.
— Фрэнни, я хочу кое-что спросить, — вдруг сказал он. Снова посмотрел на столешницу, нахмурился и тряхнул снеговика. — Что ты, по-твоему, делаешь с Иисусовой молитвой? — спросил он. — Вчера вечером я как раз к этому и подводил. Пока ты не велела мне идти в баню. Ты говоришь о наваливании сокровищ — денег, собственности, культуры, знаний и так далее и тому подобного. А с Иисусовой молитвой — дай мне закончить, а? пожалуйста — с Иисусовой молитвой ты разве не пытаешься тоже нагромоздить сокровищ? Таких, которые точно так же продаются и покупаются, как и все остальное, более материальное? Или от того, что это молитва, все иначе? В смысле, есть ли для тебя кардинальная разница, на какую сторону валят сокровища — на эту или на другую? На ту, куда воры не подкопаются и не украдут, [220] и так далее? От этого вся разница? Секундочку,а? — подожди, пока я договорю, пожалуйста. — Несколько секунд он наблюдал за крохотной метелью в стеклянном шаре. Затем: — Оттого, как ты не отлипаешь от молитвы, у меня мурашки,если хочешь знать правду. Ты думаешь, я одного хочу — чтоб ты ее не читала. Я сам не знаю, хочу или нет — это, к черту, спорный вопрос, — но вот разъяснила бы ты мне, какие у тебя мотивы ее читать? — Он помедлил, но Фрэнни все равно не успела вклиниться. — Простейшая логика говорит нам, что никакой разницы нет — по крайней мере, яее не вижу, — между человеком, алчущим материальных сокровищ — или даже интеллектуальных, — и алчущим сокровищ духовных. Ты же сама говоришь, сокровище есть сокровище, черт бы его драл, и сдается мне, что девяносто процентов всех святых в истории, которые ненавидели мир, — такие же стяжатели и, по сути, страшилища, как все мы.
220
Аллюзия на Мф. 6:19–21.
Фрэнни — как можно более ледяным тоном и со слабой дрожью в голосе — произнесла:
— Теперь я могу перебить, Зуи?
Тот отпустил снеговика и взял повертеть карандаш.
— Да, да. Валяй, — ответил он.
— Я знаювсе, что ты говоришь. Ты мне рассказываешь только то, о чем я и сама думала. Ты утверждаешь, будто мне от Иисусовой молитвы что-то нужно,и потому я поистине такой же, по твоему определению, стяжатель, как и тот, что хочет себе соболью шубу,или стать знаменитостью, или ходить и сочиться каким-нибудь дурацким престижем. Я все это знаю! Елки, да ты меня совсем за придурка держишь? — Голос у нее дрожал теперь так, что и говорить было трудновато.
— Ладно, потише давай, потише.
— Я не могупотише! Ты меня просто взбесил! Что, по-твоему, я тут делаю в этой дурацкой комнате — вес сбрасываю, как ненормальная, чтоб только Лес и Бесси с ума сходили, весь дом вверх тормашками ставлю, а? Неужели ты не думаешь, что у меня мозгов не хватает волноватьсяза свои мотивы? Именно это меня так и беспокоит. Что я такая разборчивая — в данном случае, хочу просветления, или покоя, а не денег, престижа или славы, или еще чего, — не значит, что я не эгоистка или не своекорыстная, как другие. Да во мне такого еще больше! И зачем мне знаменитый Зэкэри Гласс будет об этом рассказывать? — Тут голос ее слышимо надломился, и она снова стала очень внимательной к Блумбергу. Предположительно, грозили потечь слезы — если еще не текли.
За письменным столом Зуи, нажимая на карандаш, зарисовывал буквы «о» на рекламной странице небольшого блокнота. Некоторое время не отрывался от этого занятия, потом щелчком отправил карандаш к чернильнице. Взял сигару с краешка медной пепельницы, куда прежде ее определил. В ней оставалось дюйма два, но она еще горела. Он глубоко затянулся, словно сигара была неким респиратором в мире, иначе лишенном кислорода. Затем чуть ли не через силу снова посмотрел на Фрэнни.
— Хочешь, вечером дозвонюсь до Дружка? — спросил он. — По-моему, тебе надо с кем-то поговорить — черт, у менятакое не получается. — Подождал, не сводя с нее глаз. — Фрэнни. Хочешь?
Ее голова клонилась книзу. Она вроде бы выискивала блох у Блумберга, и пальцы ее крайне деловито перебирали шерсть. На самом деле, она уже плакала, но как-то очень сдержанно — слезы лились, а звука не было. Зуи наблюдал за ней с минуту, потом сказал — не очень любезно, но и не жестко:
— Фрэнни. Хочешь или нет? Мне позвонить Дружку?
Не поднимая головы, Фрэнни ею потрясла. Искала блох дальше. Затем, немного погодя, ответила на вопрос Зуи, только не очень слышно.
— Что? — переспросил он.
Фрэнни повторила свое заявление.
— Я с Симором хочу поговорить, — сказала она.
Еще миг Зуи смотрел на нее, по сути, бесстрастно, — за исключением полоски испарины на довольно выступающей и отчетливо ирландской верхней губе. Затем, с типичной для него внезапностью, отвернулся и снова принялся зарисовывать буквы «о». Но почти тут же отложил карандаш. Встал из-за стола — для него довольно неторопливо — и, прихватив сигарный окурок, опять воздвигся у окна, уперев ногу в сиденье. Человек повыше, более длинноногий — любой, к примеру, из его братьев — поднял бы ногу, вообще потянулся бы непринужденнее. Но едва нога Зуи поднялась на сиденье, позой он стал напоминать замершего танцора.
Вначале постепенно, затем решительно он позволил вниманию своему отвлечься на сценку, что разыгрывалась — без вмешательства сценаристов, режиссеров и продюсеров — пятью этажами ниже через дорогу. Перед женской частной школой стоял внушительных размеров клен — на той удачливой стороне росло четыре-пять деревьев, — и сейчас за кленом пряталось дитя лет семи-восьми, женского полу. На ней был темно-синий бушлатик и берет с помпоном почти того же оттенка красного, что одеяло на постели Ван Гога в Арле. [221] Впрочем, берет оттуда, где стоял Зуи, больше всего и походил на мазок краски. Шагах в пятнадцати от девочки неистовыми кругами, вынюхивая, бегала в поисках ее собака — юная такса с зеленым ошейником и поводком, который за ней волочился. Боль разлуки была так горька, что песику незамедлительно, ни секундой позже, следовало унюхать хозяйкин след. Радость встречи для обоих была невообразима. Такса взвизгнула, раболепно дернулась вперед, виляя туловищем в экстазе, пока хозяйка, что-то крича, торопливо не перешагнула проволочную изгородь, защищавшую дерево, и не взяла собачку на руки. Как-то ее похвалила на тайном языке их игры, затем поставила песика на землю, взяла поводок, и они бодро зашагали на запад, к Пятой авеню, Парку и прочь из поля зрения Зуи. Тот рефлекторно протянул руку к переплету меж двумя стеклами, словно бы намеревался поднять раму, высунуться и посмотреть им вслед. Но то была его рука с сигарой, и сомневался он на миг дольше, чем нужно. Он сделал затяжку.
221
Имеется в виду «Спальня Винсента в Арле» (октябрь 1888 г.) — картина нидерландского художника Винсента Ван Гога (1853–1890).
— Ну черт возьми, — сказал он, — есть же что-то приятное на свете — и я имею в виду именно приятное.Какие мы придурки, что так отвлекаемся. Вечно, вечно, вечно, что бы дебильное ни происходило, соотносим его с нашими паршивыми маленькими «я». — Тут у него за спиной Фрэнни с простодушной несдержанностью высморкалась; выхлоп звучал намного громче, нежели можно было ожидать от такого тонкого и нежного на вид органа. Зуи повернулся к ней с некоторым неодобрением.